Марта вошла в дом, потому что холод снова вернулся в ее тело. Еще немного постояла на крыльце, чтобы окинуть взглядом всю долину.
Горы казались однообразными — буро-зелеными и черными; они тоже стали цвета воды. Там, где земля почему-то была более холодной, еще лежал снег. Из всех четырех труб дым поднимался только у Имярека. Перед домом Фростов стояла синяя машина, и двое разговаривали на террасе. Марту передернуло от холода, она вернулась в кухню и принялась растапливать печь.
Весь день я наводила порядок на чердаке. Приносила и укладывала в коробки летние вещи, пересыпала каждый слой одежды нафталином, в ботинки запихивала газеты и засовывала их в бумажные мешки. Оказалось, что многие платья я ни разу не надевала — не выдался случай. Они висели на перекладине в шкафу, но тем не менее старели на протяжении этих июней, июлей и августов. Я видела, как они изнашиваются, протираются по швам, теряют форму, ветшают сами по себе, без моего участия. Была в этом своя прелесть, антитеза созреванию, красоте, которая творит себя сама, без чьей-либо помощи и являет собой наиболее фотогеничное лицо времени. Дубленая кожа босоножек темнеет, преет и растягивается, истончаются ремешки, ржавеют застежки, блекнет цвет любимой блузки, а рукава рубашки обтрепываются на манжетах. Я наблюдала, что со временем происходило с бумагой — она твердела, желтела, будто сохла, будто старела, совсем как человек, и становилась шероховатой и негибкой. Я видела, как исписываются шариковые ручки, укорачиваются карандаши, так что потом, через какое-то время, в маленьком огрызке с удивлением узнаешь длинный карандаш, каким он был год назад, Я видела, как тускнеет стекло — к примеру, зеркало в шкафу от света слепло из года в год.
По непонятным причинам люди полюбили только одну часть перемен. Им больше по душе рост и становление, а не уменьшение и распад. Созревание всегда им милее гниения. Им нравится то, что становится моложе, сочнее, — свежее и недозрелое. То, что пока еще неопытное, чуть-чуть угловатое, приводимое в действие внутренней, сжатой, как пружина, энергией; то, что еще может произойти; всегда минута «до» и никогда «после». Молодые женщины, новые дома со свежей штукатуркой, новые книжки, пахнущие типографской краской, новые машины и их все более восхитительные формы, которые — для человека посвященного — лишь вариации на тему того, что уже было. Ультрасовременная техника, блеск свежеотшлифованного металла, только что купленные вещи, которые несешь домой в красивой упаковке, шелест гладкого целлофана, туго натянутая прелестная девичья ленточка. Новенькие банкноты, даже если они не влезают в бумажник; чистые, не тронутые желтизной пластиковые поверхности, отполированные столешницы без следов пятен, пустые пространства, пригодные для освоения, гладкие щеки, фраза «все-еще-может-случиться» (кто нынче употребляет слово «тщетно»?), зеленый горошек, который энергично вылущивают из стручков, каракулевая шуба, цветочные бутоны, невинные щенята, маленькие козочки, сырые доски, еще не забывшие форму дерева, молодая зелень травы, не ведающей ничего о колосьях. Только то, что новое, чего еще не было. Новое. Новое.
Город парикмахеров, магазинов подержанной одежды, мужчин, в чьи веки въелась угольная пыль. Город в долинах, на склонах и на вершинах. Город мостиков, небрежно переброшенных через речку, которая то появляется, то исчезает, всегда другого, все более щегольского цвета; город святых Янов Непомуков[40], поддельных духов, закусочных, дешевого барахла, любовно разложенного по магазинным полкам; город со следами сырости на стенах домов; город, где из многих окон видны только ноги прохожих, где полно дворов-лабиринтов; город-конечный-пункт и город-перевалочный-пункт-на-пути-следования; город бродячих собак, потайных ходов, тупиков, загадочных знаков над подъездами домов; город домов из красного кирпича, овальных площадей, где машины ездят по кругу, кривых перекрестков, объездных путей, которые ведут в центр, главных площадей, расположенных на окраине, лестниц, начало и конец которых находится на одном уровне, поворотов, выпрямляющих дорогу, развилок, на которых левая улица ведет вправо, а правая — влево. Город самого короткого лета, снега, никогда до конца не тающего. Город вечеров, которые внезапно надвигаются из-за гор и опускаются на дома, как чудовищный сачок. Город водянистого мороженого, ларьков, в которых продаются коровьи кости, и ярко накрашенных чиновниц. Город, которому грезится, что он лежит в Пиренеях, что над ним никогда не заходит солнце, что все, кто его покинул, когда-нибудь еще вернутся, что подземные, проложенные еще немцами туннели ведут в Прагу, Вроцлав и Дрезден. Город-кроха. Силезский, прусский, чешский, австро-венгерский и польский город. Город-окраина. Город людей, которые мысленно называют друг друга по имени, но обращаются друг к другу на «вы» — пан, пани. Город безлюдный по субботам и воскресеньям. Город времени, лежащего в дрейфе, запоздалых новостей, названий, вводящих в заблуждение. Нет в нем ничего нового, и если бы даже оно появилось, тотчас потемнеет, покроется тусклым налетом, сопреет и замрет на грани существования.
Основателем города был Тунчиль, который занимался ковкой ножей, а потому и прозвали его Мессершмидт[41]. Он изготовлял ножи для убийства, срезания волос, выделки шкур, шинковки капусты, раскроя ремней из кожи, метки деревьев, подлежащих срубке, и даже для вырезывания фигурок и украшений из дерева. Это была хорошая профессия, и все уважали Тунчиля Мессершмидта. Но в селе, где он жил, таких было двое. Еще один кузнец умел делать то же самое, что и Тунчиль. Поскольку Тунчиль был помоложе, он купил лошадь и погрузил все свои пожитки на подводу. Были там инструменты, точильный круг, сундук с одеждой, пара горшков, шкуры и войлочные полости, чтобы прикрываться во время сна, а также его женщина с животом до подбородка.
По другую сторону гор лежали плодородные долины, богатые леса, полные таких гигантских елей, что своими верхушками они царапали с исподу небесную гладь. Между этими лесами втиснулись деревни. И в какой-нибудь из них наверняка недоставало Ножовщиков, а потому Тунчиль на своей подводе двинулся прямиком на полуденное солнце. Они колесили несколько дней по лесным дорогам, и вот на одном из привалов возле ручья женщина Тунчиля разродилась. Самым лучшим своим ножом кузнец перерезал пуповину, но под утро жена умерла, не проронив ни слова, а вслед за ней и младенец. Тунчиль от отчаяния пинал ногой стволы деревьев и вопил от бешенства и горя. «Почто я, дурень, сорвался с места? Почто поперся в чужой мир? Где я теперь похороню жену? В лесу, как зверя?» Выпряженная лошадь поглядывала на него с поникшей головой. На крик Тунчиля пришли дровосеки, которые неподалеку рубили деревья, — они и помогли ему похоронить умерших.
Тунчиль уперся, что останется у могилы. Сколотил себе деревянную хибару и теперь ждал, когда явится ему какой-нибудь ангел и скажет, что делать дальше. Но к нему раз в несколько дней приходили одни дровосеки и восхищались его ножами. Иногда они приносили ему чего-нибудь поесть. Он обменял у них нож на топор и сам вырубал деревья вокруг своего жилища, лошадь приспособил для выкорчевывания пней, а расчищенный клочок земли обнес частоколом. По ночам он слышал вой волков, когда они стаями переправлялись через горы, но страха не испытывал. До наступления зимы Тунчиль отправился в свое прежнее село навестить родню. Поведал им, мол, так и так. Еще он сказал: «Мне нужна собака и новая женщина». Но первую зиму кузнец провел в одиночестве, хотя это стоило ему немало сил. Он все время рубил деревья, чтобы не замерзнуть, а потом расставлял силки на тощих зайцев и косулей. Весной родичи доставили ему то, что он просил. Женщина по имени Дорота была худенькая, невзрачная и молчаливая. Тунчиль испугался, что никогда не сможет ее полюбить, но со временем они сблизились. Зато собака выросла и стала незаменимым другом. Она была быстрой и сильной, умела сама охотиться, и Тунчиль, когда шел в лес, чувствовал себя рядом с ней в полной безопасности.
Вы только взгляните, как все начинается с одного человека. У Тунчиля что ни год рождались дети, и он построил с помощью дровосеков новый дом. Они с женой превратили весь склон горы в плодородное поле. Возле ручья сеяли гречиху и овес. Дровосеки поставили неподалеку себе хаты, привезли в них женщин. Когда Тунчиль состарился, долина вдоль ручья превратилась в небольшое селение, которое назвали Новая Вырубка.
За все это долгое время с Тунчилем раз приключилось нечто удивительное. Посреди свежей вырубки, по другую сторону ручья, он заметил одно дерево, про которое, видать, забыли топоры. Из любопытства он подошел поближе и стал его рассматривать. Это была ель, могучая, высокая и прямая; такая, какие идут на постройку домов. Он обошел ее вокруг и увидел, что в кору врос железный вроде бы предмет, поблескивающий, как отполированный клинок. Сначала он потрогал его пальцем, потом попытался поддеть ногтем, затем палкой и, наконец, одним из своих ножей. Но это ничего не дало. Твердое тело дерева крепко держало предмет в себе. Похоже, металл и дерево срослись: их ни в какую не удавалось разделить. Тунчиль подумал: вот оно — знамение, хоть и не явился никакой ангел и не указал места своим лучезарным перстом, но и так уже ясно, где возводить храм. Он пошел к соседям, и они сообща срубили величавую ель. Ночью кузнецу удалось извлечь из дерева таинственный предмет. Это был нож, но не такой, какие делал Тунчиль. Другой. Его лезвие было несравненно более гладким, почти столь же гладким, как зеркало, — в нем отражалось ночное небо. Выбитая на нем крохотная цепочка знаков мало чем, однако, сумела Тунчилю помочь — кузнецу были неведомы иные узоры, кроме следов волков, зайцев и потрясающих форм снежинок. Однако не дерево было важным и даже не этот нож, а место, которое таким образом само о себе возвестило. И потому мужики, собравшись, обозначили на земле прямоугольник и решили построить здесь церковь.
