— Ах, госпожа Масиба. Я и сейчас вам не соперник. Проплыву пятьдесят метров и задыхаюсь. И все-таки как великолепно искупаться здесь в Готэмбе. Вода чуть холодновата… — и принц, словно ненужные украшения, стряхнул с себя капли воды. По бетону черными точками рассыпались брызги.
Принц не замечал, что когда он старается вести себя в соответствии с послевоенными веяниями, слишком просто и неофициально, люди порой воспринимают это как безразличие. Когда отпала необходимость сохранять достоинство, он уже мог глубоко не вникать в человеческие связи. Принц не допускал даже мысли о том, что кто-то может питать такое же, как он, отвращение к традициям, пренебрегал теми, кто и сейчас придавал этому слишком большое значение, и его слова «У такого-то абсолютно отсутствует чувство нового» значили то же самое, как если бы прежде он сказал: «Такой-то низкого происхождения». Людей прогрессивных принц определял как людей, которые, как и он, «задыхались, скованные традициями». В результате не хватало буквально одного шага до парадоксального вывода о том, что принц по своему рождению человек из народа.
Хонда впервые видел его лицо без очков, которые тот снял, прежде чем войти в воду. Очки для принца были мостом, соединявшим его с важным миром. Когда этот мост оборвался, на лице принца, может быть от слепящего света солнца, появилось неопределенно печальное выражение — то ли оно было присуще ему всегда, то ли появилось теперь.
По сравнению с ним ее высочество, чуть склонная к полноте, даже в купальном костюме была исполнена благородства. Когда, плывя на спине, она поднимала руку и улыбалась, то выглядела на фоне гор Хаконэ прекрасной резвящейся в воде птицей. Окружавшие не могли не чувствовать, что ее высочество из тех редких людей, которые знают, что такое счастье.
Хонду в какой-то мере раздражали внуки Масибы, которые, поднявшись из воды, окружили бабушку и благовоспитанно беседовали с принцем и его супругой. Темой их разговоров была исключительно Америка — старшая сестра рассказывала об элитарной частной школе, в которой она там училась, братья все говорили об американских университетах, куда они поедут учиться, как только окончат университет в Японии. Америка, Америка… Там уже телевидение, как хорошо было бы, если бы оно было и здесь, но при нынешнем положении телевизором в Японии можно будет наслаждаться лет через десять, никак не раньше.
Вдова, которая терпеть не могла разговоры о будущем, поспешно оборвала эту тему:
— Вы что это, издеваетесь надо мной, разговаривая о том, чего я не увижу? Вот буду вам являться каждый вечер, когда вы будете смотреть телевизор.
Выглядело довольно странно, что бабушка контролирует разговоры молодых людей, а молодые люди прислушиваются ко всему, что бабушка скажет. Хонде эти внуки напоминали мудрых кроликов.
Он уже приноровился встречать гостей, и те один за другим появлялись на террасе в купальных костюмах. Госпожа Цубакихара и Иманиси, еще в одежде, окруженные раздетыми, в купальных костюмах гостями с ближних дач, приветственно махали руками с другой стороны бассейна. Иманиси был одет в яркую рубашку с крупным рисунком, которая ему не шла, госпожа Цубакихара была в черном шелковом кимоно, которое, как обычно, напоминало траурное, и на фоне сверкающего бассейна казалась зловещим черным кристаллом. Хонда сразу оценил эффект: простодушная женщина и не подозревала, что Иманиси, конечно же, нарочно, чтобы посмеяться над ней, надел эту яркую рубашку.
Эти двое, отстав от веселившихся гостей, медленно шли вдоль бассейна — в воде колыхались черная и желтая тени.
Их высочества хорошо знали и Иманиси, и госпожу Цубакихара. Принц, в частности, после войны часто бывал на так называемых встречах деятелей культуры и достаточно откровенно беседовал с Иманиси.
— Вот пришел интересный человек, — сказал он Хонде.
— Я последнее время совсем не сплю, — непринужденно произнес Иманиси и, как только сел, достал смятую пачку заграничных сигарет, отбросил, сразу же вынул другую, надорвал ее, постучал по дну и ловко подхватил губами выскочившую сигарету.
— Да-а? Это, пожалуй, мучительно, — сказал принц, ставя на стол пустую тарелку.
— Да не скажу, чтобы мучительно, но ночью мне обязательно бывает нужен собеседник. До утра говорим, говорим, а перед рассветом такое ощущение, будто мы приняли яд, чтобы умереть. Торжественно выпиваешь снотворное и засыпаешь. Просыпаешься и видишь самое обычное утро.
— И о чем же вы говорите каждую ночь?
— Когда думаешь, что ночь последняя, найдется много, о чем поговорить. Говоришь о самых разных вещах, которые существуют в нашей жизни. Что сделал сам, что сделали другие, что произошло в мире, что свершило человечество, или о том материке, что, скрывшись с глаз, тысячелетиями продолжает видеть сны — да о чем угодно. Тем для бесед множество. Ведь нынче ночью наступит конец света.
— Ну, а о чем вы будете говорить, если проживете еще день? Ведь вы уже обо всем переговорили, разве не так? — принц по-настоящему заинтересовался.
— Не имеет значения. Ведь можно повторяться, говорить о том, о чем уже говорили.
Принцу эти невразумительные ответы наскучили, и он замолчал.
Хонда, который стоял рядом, не знал, насколько серьезно говорит Иманиси, но вспомнил о том, что его когда-то действительно увлекало, и спросил:
— Ну ладно, а как поживает «Страна гранатов»?
— А, вы об этом, — равнодушно взглянул в его сторону Иманиси. Его лицо, ставшее в последнее время более грубым, в сочетании с этой яркой рубашкой и американскими сигаретами делали Иманиси похожим, как казалось Хонде, на какого-нибудь переводчика в американской армии. — «Страна гранатов» погибла. Ее больше нет.
Такова была его всегдашняя манера. Этому не стоило удивляться, но если уж «Царство сексуального», что было названо «Страной гранатов», погибло в фантазиях Иманиси, значит, оно погибло и в душе Хонды, который ненавидел фантазии Иманиси. Их больше нет. И резню фантазий устроил сам Иманиси, Хонда представил себе страшную картину той ночи — Иманиси, словно опьяненный кровью, уничтожает созданное им царство. Он построил его из слов и уничтожал словами. Пусть оно никогда не стало бы реальностью, но и явившееся в словах — оно по жестокой прихоти оказалось разрушенным. Иманиси облизнул губы, и нездоровый, коричневатый цвет его языка вызвал в воображении горы трупов и реки крови — результат разрушительной работы сознания.
По сравнению со страстью бледного, болезненного Иманиси страсть Хонды была спокойной и смиренной. Но их роднило то, что и та и другая были невозможны. Когда Хонда услышал, как Иманиси беспечно, без капли сентиментальности произнес: «Страна гранатов погибла», и это про предмет своей особой гордости, Хонду это легкомыслие непривычно задело.
Переживания Хонды прервал раздавшийся прямо над ухом голос госпожи Цубакихара. Она нарочно понизила голос, словно предупреждала, что будет говорить о вещах не столь важных:
— Господин Хонда, я решила, что скажу это только вам — Макико сейчас в Европе.
— Да, я знаю.
— Нет, дело не в этом. Она не взяла меня с собой. С ней поехала другая ученица — смотреть не на что, вульгарная, бесталанная, да я не собираюсь осуждать ее. Но Макико мне ни словом не обмолвилась о поездке. Можете себе представить? Я проводила ее до аэродрома, но не смогла сказать, что у меня на душе.
— А что случилось? Вы же были с ней прямо неразлучными подругами.
— Не просто неразлучными. Макико была моим божеством. И это божество меня отринуло. Долго рассказывать, но ее семья — отец-поэт, бывший военный — после войны очень нуждалась, и я помогала им, я у нее всему училась, ничего от нее не скрывала, жила так, как она говорила, собиралась писать стихи. Ощущение полного единства со своим божеством так поддерживало меня, я ведь потеряла на войне сына. Мои чувства, когда она стала знаменитой, совсем не изменились, я уверена: она отвернулась от меня, потому что у нас слишком разные способности, но это не разные способности, у меня-то их просто нет.
— Да нет, что вы, — произнес Хонда, щуря глаза от солнца, и предложил ей сесть.
— Нет, я это уже осознала. Я сама давно поняла это, но сейчас стало ясно, что Макико понимала это с самого начала. Какая жестокость! Знала ведь, что у меня ничего не получится, а таскала за собой, заставляла выполнять ее приказания, иногда позволяла быть в хорошем настроении — использовала, когда нужно, а теперь выбросила, как ненужный хлам, и с другой богатой ученицей-служанкой отправилась в Европу.
— Оставим в стороне ваши способности, но Макико обладает замечательным талантом, а разве талант по сути своей не жесток?
— Как жестокий бог… Господин Хонда, зачем мне жить, если бог меня покинул? Что мне делать, раз не стало бога, который сразу видел, что я делаю, как поступаю?
