— Они ничего не нашли, — сказал он. — Ни писем, ничего такого.
— Откуда это тебе известно? А его рукописи и все прочее?
— Я приехал раньше, чем они. Увез отсюда все бумаги, какие только смог найти. А рукописей здесь, кстати, и не было, они на квартире у его девушки, часть у меня. Я взял все письма, где он объясняет, почему решил покончить с собой.
Ее сознание не приняло, не смогло принять этих слов; так прошло минут семь, а потом зазвонил телефон. Служащих коммутатора предупредили, чтобы с номером никого не соединяли, но звонок из Лихтенштейна произвел впечатление на телефонистку, и она решила справиться, будет ли Аннабел отвечать.
— Не будет, — сказал Билли, поднявший трубку. — Никаких звонков. Записывайте все сами. Кто звонит из Лихтенштейна?
— Может быть, это Голли? — сказала Аннабел. — Пусть она приедет.
Билли крикнул в трубку:
— Если это звонит мисс или миссис Голли Макинтош, передайте ей, чтобы она приехала в Рим. — Он не мог сообразить, как это сказать по-итальянски, и уже начал было диктовать телефонистке фамилию Голли по буквам, как Аннабел вдруг сказала:
— Я просто завопить готова. Сил моих нет. — Ее голос звучал как-то странно, будто чужой. — Не было никаких писем. И самоубийства не было.
— Миссис Кристофер неважно себя чувствует, — сказал Билли телефонистке. — Она больна и устала, до смерти устала. Так всем и передайте.
— Я до смерти устала давать тебе деньги, — сказала Аннабел, сунув руку в лежащую на одеяле сумочку. Она сидела в постели, откинувшись на подушки и еще не окончательно очнувшись после тяжелого сна, прервавшего истерический припадок — доктор сделал ей инъекцию, когда истерика только начиналась.
За окном начинал тускнеть сверкающий субботний день, на стенах домов появился розовато-золотистый отсвет.
— Долго я спала?
Незнакомый доктор, которого вызвал к ней Билли, молодой, живущий при больнице врач, понятия не имел о том, что с ней произошло, и мечтал лишь сделать свое дело, получить причитающийся ему гонорар и умчаться на мопеде за город, чтобы не проморгать единственную за весь месяц свободную субботу. Явно не осведомленный о последних веяниях в мире кино, он не догадывался, что Аннабел — не простая пациентка. Заключив по окружавшей ее обстановке, что она, очевидно, актриса, он уверил Билли, что уже много раз лечил от переутомления американских леди. Аннабел, находившаяся в полной прострации, все же заметила ошибку и, еле шевеля губами, взволнованно пролепетала «Английская». Доктор, не подозревая, что речь идет об общественном положении пациентки, ибо слово «английская» — незаменимый атрибут титула: «Английская Леди Тигрица», не обратил на поправку внимания и стал расспрашивать Билли, какие наркотики употребляла больная и употребляла ли она их вообще. Узнав, что, кроме переутомления, отклонений от нормы нет, он вынул шприц и впрыснул Аннабел снотворное.
Она проспала около четырех часов. За это время в номере появилась приглашенная на небольшой срок нянька, которая выкатила в соседнюю комнату кроватку Карла и хлопотала сейчас там возле него. Полулежа на подушках, Аннабел все еще не могла прийти в себя. Ей казалось, что все эти четыре часа Билли просидел в комнате, ожидая ее пробуждения, чтобы взять у нее денег.
— Который час? — спросила Аннабел.
— Десять минут шестого. Хочешь чаю?
— Да.
Пока он заказывал по телефону чай, она шарила в сумочке.
— Зачем тебе деньги? — спросила она.
Он промолчал, и ее рука хлопнулась на стеганое одеяло рядом с раскрытой сумкой. Билли вдруг сказал:
— Самое главное, что письма Фредерика у меня. Все его письма, где он пишет о причинах самоубийства.
Вот оно. Она встрепенулась, вспомнив, что как раз об этом ей нужно было подумать. Перед приходом доктора Билли говорил ей — сейчас она припомнила — об этих самых письмах.
Он подошел к стулу, на спинке которого висел его пиджак. Взял из кармана пачку писем. Письма были распечатаны. Билли вернулся к ней и сел на кровать, держа письма в усыпанных рыжими веснушками руках с неопрятными, грязными ногтями. Аннабел, не сводившая с писем взгляда, заметила, что руки у него дрожат.
— Одно из этих писем, — сказал Билли, — мне вчерa вечером доставили по почте. Я получил его, когда вернулся с этой вечеринки в твоей квартире. Взял такси и сразу к церкви, но немного опоздал. Тогда я приехал сюда и здесь нашел все остальные. Конечно, Фредерик хотел, чтобы эти письма обнаружила полиция, иначе он сам бы и разослал их по адресам, как то, которое отправил мне, ведь верно? Но они все достались мне. Я пришел сюда первым, и теперь они мои.
Она никогда не слышала, чтобы Билли так разговаривал, казалось, он вот-вот заплачет, будто это его самого, а не ее грызет мучительное ожидание.
Протянув к письмам руку, она спросила:
— Что там написано? Если ты их продаешь, то у меня при себе нет таких денег. Тебе придется обождать и сторговаться с моим адвокатом. Мы, конечно, заплатим.
Он улыбнулся, открывая десны.
— Бедняжка. Чем же вы друг другу так насолили?
Аннабел не опускала руку:
— Дай мне на них взглянуть.
— Я их не продаю, — сказал Билли и отвел письма в сторону от ее протянутой руки.
Тогда она закричала:
— А потом ты начнешь продавать фотокопии? Дай мне посмотреть на письма, слышишь? Я хочу узнать, что он такое написал, и что он натворил, и что еще намерен натворить.
— Нет у меня никаких фотокопий! — он тоже сорвался на крик. — Ты думаешь, после вчерашней ночи у меня только и было на уме, что бегать да переснимать эти письма — смертельный яд, оставленный мертвецом? Переснимать такие письма? Как же!
В дверь постучала горничная, принесшая чайник. Билли впустил ее. Положив на одеяло письма, он убрал со столика и пододвинул его к постели. Горничная ждала с подносом, украдкой поглядывая на мифическое существо, которое, сойдя с экранов и страниц иллюстрированных журналов, оказалось вдруг вполне обыкновенной женщиной; и эта женщина, худая и не такая уж молоденькая, лежала на постели, рядом на стуле валялась газета с ее фотографией и самым свежим жизнеописанием; а на стеганом одеяле по другую сторону постели, возле правой руки Леди Тигрицы, лежала еще одна газета со снимком ее мужа Фредерика Кристофера, который существовал теперь только на фото, помещенном на первой странице вечерней газеты: «Актриса повторяет: «Я никогда не поверю, что это самоубийство».
Аннабел приподнялась и села, опираясь спиной на подушки, и в тот момент, когда она это делала, ее правая рука слегка отодвинула газету с фотографией Фредерика и, словно невзначай, перевернула страницу, а левая опустилась на четыре конверта, которые Билли положил на одеяло. Из-под небрежно разорванных краев конвертов виднелись строчки. Горничная сказала:
— Там пришел наш посыльный насчет ключа.
Билли направился к дверям и обнаружил в коридоре мальчика-посыльного.
Насколько Билли смог понять, тот пришел за ключом, который нужно было передать кому-то ожидавшему у служебного входа. Как выяснилось, это была женщина, явившаяся по просьбе одной из соседок убрать квартиру Аннабел. Так как дома никого не оказалось, ее послали за ключом в гостиницу. Аннабел вспомнила, что ночью какая-то из соседок пообещала ей привести в четыре часа дня свою бедную золовку, чтобы та как следует убрала квартиру.
Билли вынул ключ, полученный от Фредерика, и велел сказать женщине, чтобы она принесла его обратно, когда, окончив уборку, зайдет за деньгами.
Посыльный и горничная ушли. Билли затворил дверь, открыл окно, выходящее на теневую сторону, подошел к подносу и сказал:
— Сейчас налью тебе чаю.
— А куда все исчезли? — спросила Аннабел. — Что это ни о ком ни слуху ни духу?
— Все тут как тут. На первом этаже лежит груда телеграмм и длинный список тех, кто звонил тебе по телефону. Цветов прислали столько, что в пору открывать цветочный магазин, их держат в прачечной, в лоханках с водой.
— Откуда ты это знаешь?
— Я всюду побывал, пока ты тут спала.
Он положил в чашку ломтик лимона и налил чаю. Аннабел держала в руке письма.
— Позвони моему адвокату. Пусть он приедет. У меня записан номер его домашнего телефона в Беркшире.
— Он уже сам звонил. Будет здесь завтра вечером или в понедельник утром. Да ты не трусь.
— Когда тебе лезут в душу, это страшно. Вот хоть ты — чего тебе от меня нужно?
— Я друг дома, — сказал Билли. — Когда-то ты спала со мной. Валяй читай, при мне можешь не стараться сохранять невозмутимую мину.
— Нашел что вспоминать. Это было так давно и не имеет никакого значения.
Аннабел развернула верхнее письмо.
— Конечно. Иначе разве я смог бы быть старым другом семьи?
— Знаешь что, — сказала она, — если я с кем-то спала, из этого совсем не следует, что я и впредь буду с ним якшаться.
