Гойо не отозвался. Казалось, ему требовалось время, чтобы переварить то, что Айза только что ему сказала. Наконец он медленно поднялся, обошел стол, остановился перед ней и неожиданно изо всей силы, на которую был способен, влепил ей оглушительную пощечину.
Айза и бровью не повела, только смотрела на него огромными зелеными глазами, в глубине их читался вызов, и в тот момент они словно принадлежали женщине, которая прожила тысячу лет.
Должно быть, Гойо Галеон понял по ее глазам, что столкнулся с человеком, который «приманивал рыбу, усмирял зверей, приносил облегчение страждущим и утешал мертвых». Это открытие, вероятно, еще больше сбило его с толку, потому что он внезапно посмотрел на руку, словно сам поразился тому, что осмелился ударить девушку, и, еле слышно пробормотав «я сожалею…», повернулся и вышел, чтобы запереться в своей комнате, потому что у него опять разболелась голова.
Айза долго сидела неподвижно, затем неторопливо налила себе новую чашку кофе и стала задумчиво пить, глядя на дождь, на уток, на цапель, круживших над рекой, и толстое бревно сейбы, которое несло течением. На нем сидела крохотная обезьянка арагуато, отчаянно пытаясь удержаться, чтобы не упасть в воду, где ее ожидала верная гибель. Айза вновь спросила себя, что она здесь делает, вдали от Лансароте и от дома, и куда это ее толкает по своей глупой прихоти судьба, которой, видно, нравится играть ее жизнью и жизнью дорогих ее сердцу людей. Она оставила им не больше шансов, чем вот этой несчастной обезьянке, которую уносила вода, подвергая разным неожиданностям, к тому месту, где река сужается и течение становится особенно бурным, чтобы отправить бедняжку на съедение кайманам.
Вот и она оказалась посреди бурной реки с темными водами, которая служила естественной границей двух стран, далеко от матери и от братьев, наедине с убийцей — человеком с явным нарушением психики, уходившим корнями в его детство.
— Ему всегда хотелось выделиться, — поведала ей Фелисиана Галеон. — Хотелось превосходить всех и каждого во всех отношениях, и он не переносил, что его, как он ни бился, так и продолжали называть сыном шлюхи: что есть, то есть, тут уж ничего не поделаешь.
Вероятно, эта женщина, на которой лежала печать прожитых лет, в свое время была очень привлекательной. Она уселась в самом дальнем углу спальни и ни на секунду не сводила с Айзы усталых и покрасневших глаз.
— Мне всегда хотелось родить девочку, — сказала Фелисиана. — Девочку, которая смогла бы понять, что с того дня, когда мои родители выставили меня из дому, у меня не оставалось выбора. Но Богу было угодно послать мне одних сыновей. Девять бунтарей… или, точнее, одного бунтаря и восьмерых дураков, которые пошли у него на поводу. Я любила их всех одинаково, отдала им все, что у меня было, и старалась превратить их в полезных людей. — Ее голос звучал, словно жалобное причитание. — Однако один оказался испорчен и испортил мне остальных. И вот теперь семеро моих сыновей мертвы, а Гойо богат, и руки у него в крови. Это несправедливо! — возмутилась она. — Это несправедливо по отношению к братьям, ко мне и к его бедному отцу, который заслуживал лучшего сына.
— А кто был его отцом?
Ответа не последовало, потому что Фелисиана Галеон исчезла так, как появилась: тайком и без единого шороха, — оставив на память о своем пребывании лишь легкий аромат полевых трав и дешевого мыла. Айза вновь уснула и проспала до самого утра, когда кухарка-мулатка пришла сообщить ей, что «хозяин» ждет ее на завтрак.
А теперь та же мулатка вновь предстала перед ней — словно выросла из-под стола, как привидение, — и, убирая тарелки и чашки, пробормотала, не поднимая глаз (видно, страх не позволял ей взглянуть людям в лицо):
— Не прекословь ему! Не заводи, не то у него в голове замкнет, и он станет страшен. Он ведь одну рыжую колумбийку, которая захотела от него сбежать, подвесил вон к той ветке самана, склонившегося над рекой, и оставил там, и она кричала, пока кайманы не откусили ей ноги. Он безумный! — сказала она тем же тоном, удаляясь к себе на кухню, которая словно служила ей пещерой. — Совершенно чокнутый!
Айза сидела не шелохнувшись, глядя на саман и бурную реку, и пыталась представить себе страдания несчастной женщины, отданной хищникам на растерзание. Она невольно содрогнулась от ужаса, осознав, что палачом выступал мужчина, которому она так глупо пыталась что-то доказать, не сообразив, что ей не по плечу справиться с человеком столь буйного нрава.
Позже она спустилась к реке, чтобы прогуляться по берегу, и, когда вновь зарядил дождь, стала обходить просторный дом. Удобный и прохладный, он был почти полностью построен из настоящей каобы, однако убранство — картины, ковры, мебель и портьеры — отдавало безвкусицей.
Самые несочетаемые цвета перемешивались как попало — так же, как и самые несхожие предметы, — и в одной и той же гостиной можно было увидеть африканскую маску, висевшую на стене на японском кимоно, и огромные стрелы обитателей Амазонии, и ярко-красный плащ тореро.
Правда, было в доме одно помещение, действительно достойное внимания, — библиотека: светлая комната с удобным креслом около огромного окна, выходившего на реку. Стены от пола до потолка были заняты полками, тесно уставленными книгами.
На самом видном месте, словно во главе всего остального, красовался резной шкаф ручной работы, а в нем — больше трехсот книг в кожаных переплетах, и Айза с удивлением обнаружила, что в комнате собрано огромное количество романов о ковбоях, агентах ФБР, гангстерах, а также детективов. Хотя больше всего здесь было романов об американском Диком Западе.
И все они были читаны и перечитаны: потрепанные, с загнутыми страницами и даже кое-где подчеркнутыми абзацами. Хотя Айза вспомнила, как негодовала Аурелия, увидев у сыновей подобные книги в руках: их читали все мальчишки в Плайа-Бланка, — она и не представляла, что их такое множество и что кто-то способен до такой степени увлекаться перестрелками, драками, верховой ездой и погонями.
Это подстегнуло ее страх. Ей стало не по себе от сознания, что она оказалась на крошечном островке в компании с человеком, которому нравится поглощать все это чтиво. Устроившись в том самом кресле, в котором он, наверное, часами впитывал в себя рассказы о смерти, Айза спрашивала себя, какие странные мысли рождались в голове Гойо Галеона, когда он пытался уподобиться разбойникам, которые скакали по техасским прериям или аризонским пустыням, преследовали краснокожих или делали насечки на рукоятке револьвера.
С каких пор он увлекается романами такого рода? Какой из них подсказал ему идею убить человека клеймом для скота, сыграть партию в покер, куря сигару с динамитом, или отдать женщину на съедение кайманам, подвесив ее за запястья так, чтобы ноги касались воды?
Сколько таких вот дикостей описывалось на тысячах печатных страниц и какие из них был способен осуществить безумец, которому вдобавок все сходило с рук, — Гойо Галеон?
Если у Айзы еще оставалось какое-то сомнение в бесполезности сопротивления, часы, проведенные среди книг Гойо, в то время как за окном шел дождь, а где-то вдали еще слышались раскаты грома, окончательно сломили ее и без того подавленный дух. Когда наступил вечер и окном завладели тени, не позволяя разглядеть ветку самана, склоненную над водой, Айза приняла решение подчиниться судьбе и впредь не произносить ни одного слова, которое могло бы разозлить человека, до такой степени предрасположенного к гневу и насилию.
Она поужинала в одиночестве, съев без аппетита вкусную рыбу, которую подала ей необщительная мулатка, и легла спать голой, даже не удосужившись запереть дверь, которую Гойо Галеону ничего не стоило выбить одним ударом ноги.
Ее разбудило ощущение, что за ней наблюдают, однако, открыв глаза, она обнаружила перед собой не кого-то из знакомых мертвецов, которые часто к ней приходили, а суровую физиономию Гойо Галеона, который разглядывал ее при свете свечи.
Ее первым порывом было закричать, однако она твердо решила не поддаваться страху, сознавая, что для нее важнее всего вернуться к матери и братьям, и в тот самый момент, когда он поставил свечу на стол, она ощутила слабый запах, показавшийся ей смутно знакомым, хотя вначале она не сумела связать его ни с чем конкретным.
А вот Гойо Галеон, не сводивший взгляда с ее гладкой и блестящей кожи и треугольника густых волос, который обладал свойством завораживать, не сразу обратил внимание на этот запах луговых трав и дешевого мыла, мало-помалу заполнявший комнату, однако в конце концов аромат стал таким сильным и таким явственным, что его уже нельзя было не почувствовать, и, принюхавшись, наморщив нос, он понял, что этот характерный и уже почти забытый запах исходит не от Айзы. Тогда его лицо исказила гримаса, он побледнел и начал озираться по сторонам.
