«Тому, на котором отдыхает феникс. Ведь феникс на свете один, а значит, одно и древо, где он свивает себе гнездо».
Тут она взяла меня за руку и повлекла мимо ручья и леса в укромный уголок сада; там мы увидели лабиринт. По четырем углам его стояли четыре плодовых дерева, а вдоль аккуратно подстриженных живых изгородей тянулись заросли чабреца и мяты. «Теперь, – сказала она, —мы можем вступить в круг танцующих».
«Но разве здесь кто-нибудь танцует?»
Не отвечая, она повела меня по столь длинным и извилистым аллеям, что я скоро перестал понимать, куда мы стремимся. «Отринь смятение, – сказала она. – Сейчас тебе все откроется. Ведь мир и сам во многом схож с лабиринтом».
Наконец, после бессчетных извивов и поворотов, мы достигли просторной лужайки, где готовились к танцу мужчины и женщины; согласно обычаю, каждый выбрал себе партнера, а затем все они на моих глазах закружились поочередно в гальярде, куранте и паване. «Не думай, – сказала мне жена, – что это легкомысленная, непостоянная и падкая на различные веяния толпа, которая станет плясать под любую дудку. Эти люди избрали в жизни истинный путь, а разве можно найти для него лучший образ и подобие, нежели танец?» Я смотрел на танцоров и видел такие чудеса ловкости в оборачиваниях и подхватах, такие прыжки и подскоки, такие пируэты и кувырки, что не мог не рассмеяться: столь сладостно выглядели вращающиеся, порхающие и огибающие нас пары, что с моих плеч будто свалилось многотонное бремя. Я читал о тех духах, что под аккомпанемент волшебной музыки водят хороводы на прекрасных полянах и зеленых лугах, исчезая сразу же, едва к ним кто-нибудь приблизится; но здесь были представители человеческого рода, двигающиеся в ритме мировых сфер под звуки виол, скрипок, флейт, лютней, цитр, свирелей и клавесинов.
«Помнишь старинную песенку, что напевала тебе мать?» – тихо шепнула жена мне, замершему в удивлении.
«Да, – отвечал я, – она еще жива у меня в памяти.
Я дремлю и засыпаю,
Уношусь мечтами к раю…»
Тогда она взяла меня под руку и повела по другой аллее лабиринта, откуда мы вышли на яркий свет. «Взгляни, – сказала она, – на эти стези радости и счастья». Внезапно кругом заполыхали необыкновенные языки огня, вздымавшиеся высоко в небо и как бы горевшие неугасимо. «Ибо всякий, кто умирает и кто рождается, есть светоч, который нельзя задуть. Как от малой искры или от крохотного уголька возгорается великое пламя, так сияет наша земля в объятьях небесной тверди. Вот почему сверканье сего места ярче солнца, если ты только способен узреть его».
Затем я, к своему изумлению, увидел, что мы находимся в гигантской толпе: кто-то стоит рядом, кто-то вокруг, кто-то вверху, кто-то внизу, и самый лабиринт являет собою множество людей, в котором царят безупречный порядок и симметрия. Взоры их были устремлены на некое скрытое от меня зрелище, и я снова и снова слышал со всех сторон восторженные кличи, коими они выражали свою радость. «Куда они смотрят?» – спросил я у жены.
«На мир с любовью».
«Но где же он?»
«Повсюду».
«Однако я не вижу его, несмотря на все мои усилия».
«Сейчас ты попал туда, где потребны не усилия, но скорее вера и молитва. Тебе не надо корпеть над книгами – нужно лишь смирить гордыню и очистить душу. Не найдя ничего, ты обретешь все на свете».
«Теперь эта истина пустила в моей душе столь глубокие корни, – сказал я, – что как ни копай под нее, она только укрепится, как ни ломай ей ветви, ее крона станет еще пышнее, как ни пытайся согнуть ее, она не лишится своей гордой прямизны».
«Твои речи мудры и достойны, Джон Ди. Но возрадуйся же. Однажды ты узрел мир без любви, а ныне вступи в мир с любовью». И она взяла меня за руку, приглашая в ряд танцующих павану. «Теперь ты видишь, что ты звездный житель? – сказала она, когда мы закончили все фигуры танца. – Ты весь – благодать без зависти, легкость без превосходства».
«Я всю жизнь искал того, чья родина – звезды».
«Но он в тебе самом и был там всегда, хотя его нельзя найти с помощью опытов или размышлений. Он божествен по своему происхождению и имеет столь благородную природу, что, едва укоренясь в душе человека, расцветает пышным цветом и приносит нетленный плод».
«Я вижу, ты испытываешь мою старую веру в искусства и науки».
«Теперь ты должен поверить не в знания, а в любовь, не в силу, а в покорство».
«Скажи мне более и помоги».
«Любовь есть драгоценная субстанция, пылающая пред Господом, но суть ее так загадочна, что немногие могут описать ее или понять, какими тайными путями входит она в людские сердца. Немногим знакомы довольство и радость, осеняющие душу в тот сладостный миг узнавания, когда мужчина и женщина устремляются друг к другу всеми своими помыслами. Я – твоя истинная жена; так обними же меня, и наши глубинные сущности сольются в одну. Ведь любовь – это светоч мира».
«Однако пока передо мною горит иной путеводный огонь, милая женушка. Духи научили меня многому, но очиститься я смогу лишь через воплощенье собственной мечты. Есть великий град, который я полагаю своим истинным домом, а разве неправда, что всякий человек должен провести вечность в доме, выстроенном для себя им самим?»
«Правда, – отвечала она, – что воображенье бессмертно, и потому каждый из нас создает свою собственную вечность».
«Так дай мне отсрочку, жена. Я обрету спасение, когда постигну свою мечту».
«Будь осторожен, Джон Ди, и не ошибись в выборе».
Я хотел было сказать ей, что отвергаю путь мирского знания и посвящаю все силы поискам того первичного духа, что обитает во мне, но тут она окуталась сиянием, точно плащом, и исчезла.
Так кто в этом мире может заставить мертвых говорить? Кто может увидеть их собственными глазами? Это было бы чем-то вроде волшебства – снова вызвать мертвецов к жизни, пускай даже на страницах книги. Или в моем собственном сознании, когда я той ночью лежал в постели и вспоминал дневные события; просмотр документов, унаследованных от отца, чтение завещания Джона Ди, ребенок в саду, голоса у замурованной двери – все теперь словно выстраивалось в один ряд. Слышно было, как отбивают время колокола Св. Иакова; я уже почти дремал, умостившись головой на руках, и меня посетила одна из тех грез наяву, которые иногда предшествуют сну. Я был на огромной равнине, а по ней, невесть из какого могучего источника, полз широкий поток лавы; некоторые части этого потока обгоняли другие, так что двигалось как бы много различных поверхностей, а маленькие, разбегающиеся в стороны ручейки уже начинали застывать, принимая знакомые формы. Над главным руслом взвивались огненные смерчи, а у края, где я стоял, раскаленное умирающее время излучало такое тепло, что я сразу же погрузился в сон.
На следующее утро пришло письмо для отца. Увидев на конверте его имя, я так удивился, что у меня промелькнуло странное опасение – уж не им ли самим оно написано? Разумеется, это был абсурд: письмо прислала некая Элизабет Скелтон, о которой я никогда не слышал; она благодарила его за «предоставленную нам возможность осмотреть дом доктора Ди», извинялась за задержку с ответом, а потом спрашивала, «как подвигаются ваши разыскания в Уоппинге».
Я выпустил письмо из рук, и оно плавно упало на пол. Вот и еще одно доказательство интереса моего отца к доктору Ди – интереса, в котором я даже теперь не мог полностью разобраться. Что за непонятную симпатию питал он к нему? Зачем скопировал рецепт создания гомункулуса? Я снова поднял письмо и перечел фразу о «разысканиях» в Уоппинге; именно это место было упомянуто в манускрипте доктора Ди, и я вспомнил нарисованного там ангела, вспархивающего к краю страницы. Но что делал в восточном Лондоне мой отец?
В верхнем углу письма стоял телефонный номер, и я сразу же взялся за аппарат. Позабыв назвать Элизабет Скелтон свое имя, я заговорил торопливо и громко. «Вы написали моему отцу, но он умер. – Молчание. – Вы писали ему насчет Джона Ди». Я ждал стандартных соболезнований – с тех пор как отца похоронили, я успел к ним привыкнуть, – но она, похоже, была огорчена искрение. Голос ее дрожал, и я испугался, что она вот-вот расплачется, а потому решил говорить покороче. «Вы не могли бы навестить меня завтра утром? – спросил я, прежде чем повесить трубку. – Мне многое нужно у вас узнать». Затем я позвонил матери. Я хотел показать ей все бумаги отца, чтобы мы вместе могли начать очищение нашего прошлого; она выслушала меня молча, а потом, хоть и не слишком охотно, согласилась приехать в Кларкенуэлл на следующий день.
Утром на моем пороге появилась Элизабет Скелтон; это была довольно полная женщина, почти толстушка, чьи манеры оставляли желать лучшего. Не принадлежала ли она к тому печальному племени, о котором говорил мне Дэниэл Мур, – к племени людей, живущих в разладе с миром и потому питающих естественную склонность к оккультизму?
– По-моему, дом сильно изменился, – сказала она, вступив в холл.
