— Привет! Как это ты узнал мой адрес?!
— Здравствуй, Дина,— сказал он с улыбкой.
— Разве мы с вами на «ты»? — спросила она и безумно смутилась, понимая дикость этого вопроса.
— Я пришел поздравить Татьяну Родионовну. А насчет... Как вам будет угодно... Мне уйти?
Она увидела три живые розы в прозрачной обертке, услышала их аромат, показавшийся ей вдруг неприятным, сладковатым запахом гниения.
— Нет,— сказала она.
— Это для твоей мамы,— кивнул он на розы, лежащие на высокой тумбочке возле двери.
— Раздевайтесь,— сказала Дина Демьяновна, разглядывая розы свекольного цвета, которые вряд ли уж оживут в воде.— Их надо в теплую воду, я сейчас...
В это время как раз появилась Татьяна Родионовна в прихожей.
— Ты куда? А цветы? — спросила она у дочери.
— Я сейчас... я в ванну их...
Она закрыла за собой дверь ванной комнаты, пустила горячую воду, и увидела свое отражение в зеркале, постаралась как можно скорее успокоиться и прийти в себя. Высокие скулы ее горели и были чуть ли не такого же цвета, что и розы; глаза казались испуганными и словно бы неуправляемыми. Она взбила прическу, помяла зубами неяркие свои губы, облизала их, зажмурилась, сморщилась, смяла лицо в напряженной гримасе, а потом раскрыла глаза и взглянула опять на себя. Все осталось по-прежнему на ее лице, ничего, увы, не изменилось: так же путались мелкие морщинки под глазами, так же блеклы были губы и худосочная шея, кожа на которой уже потеряла свою упругость.
Розы плавали в теплой воде, а Дина Демьяновна никак не могла выйти из ванной: у нее не хватало духу открыть дверь. Ей очень хотелось в эти минуты выкурить сигарету.
Она вдруг отчетливо поняла, до нее именно в эти минуты дошло вдруг ясное и простое объяснение собственного своего состояния: она с удивлением осознала, что пришел в ее дом единственный человек на земле, которого она когда-то любила и который был бесконечно дорог ей и поныне.
— Диночка, где же ты? — услышала она голос Татьяны Родионовны.— Дина,— сказала она, приоткрыв дверь,— ну ведь глупо получается, он сидит за столом, а ты здесь. Ты уж, пожалуйста, не порти мне моего дня. Надо, милая, идти, все ждут тебя.
— Ты куда его усадила?
— Пришлось... рядом с тобой... Ты не волнуйся, по-моему, он очень изменился, и я не думаю... Я думаю что... он... не позволит себе никакой бестактности.
— А я и не волнуюсь,— ответила Дина Демьяновна.— Мам, я сегодня страшная? Только честно...
— Ты сегодня очень хорошо выглядишь, у тебя румянец, он тебе к лицу...
— Ну ладно, пошли.
Но Петя Взоров не засиделся за столом. Он поднял тост за Татьяну Родионовну, сделал это тихо и скромно, а после этого сидел словно бы невидимка. Никто не спросил его ни о чем, никто не взглянул на него, кроме Мадам, которая видела его впервые и, вероятно, не совсем представляла себе, кто это. Разговор за столом мало-помалу окреп, гости опять оживились, а вместе с ними и Дина Демьяновна, которая, казалось, тоже не замечала Петю Взорова.
Тогда он встал, попрощался с Татьяной Родионовной, попросил прощения и вышел. Все опять примолкли, и в этом молчании Дина Демьяновна торопливо вышла следом за Петей.
Он стоял возле входной двери и курил.
— Спасибо,— сказал он Дине Демьяновне.
— За что?
— За то, что вышла проводить.
— Дай мне сигарету.
Он, не спрашивая ни о чем, протянул пачку, щелкнул зажигалкой.
— Пошли в комнату,— сказала Дина Демьяновна.— Не дай бог, мама сигарету у меня увидит.
В комнате на диване лежала груда пальто и шубок, не уместившихся на вешалке, была открыта форточка, и хорошо дышалось в прохладе.
Петя очень постарел, осунулся, был бледен, и бледность эта показалась Дине Демьяновне болезненной. Во всем его облике появилась какая-то незнакомая ей колючесть и обостренность всех черточек, жестов, взглядов — исчезла та давнишняя смазанность в выражении лица, которое не нравилось Дине Демьяновне, появилась определенность и законченность форм. С таким лицом человеку можно выдавать бессрочный паспорт: оно уже не изменится, оно будет только стареть с каждым годом, будет сохнуть и морщиться кожа, западать глаза, щеки, виски...
Он, как и тогда, в метро, нравился Дине Демьяновне, у нее дрожали пальцы, она щурилась от дыма и смотрела в пол.
— Ты очень удивилась? — спросил Петя Взоров.
Она не ответила и, в свою очередь, спросила:
— Как ты живешь? Ты женат? Я видела тебя с девочкой, это дочь?
— Женат. Дочь.
— Как работается?
— Там все нормально. Вылез в начальство...
— А здесь?
— Здесь все гораздно сложнее.
— Все ясно. Не сошлись характерами, жена недоразвитая дура, а мы ответственны только перед мертвыми предками, мы сад и садовник одновременно, а жена ничего этого не хочет знать и говорит: давай деньги. Скучно все это до безобразия.
— А если такова жизнь?
— Ах, ну да! Разбитые надежды, утраченные иллюзии...
— А если это действительно так, что тогда?
— Купить веревку, мыло и крюк покрепче...
— А если серьезно?
— Ну что ты заладил: если, если...
— А если я о тебе все время думаю? Я слышу тебя сейчас, вижу рядом с собой и не верю, что это я, живой, а ты рядышком...
Он это сказал, не поднимая глаз на Дину Демьяновну, сказал с большим усилием золи, взволнованно и искренне, без тени лжи или кокетства. И она поверила ему.
— Дина, позволь мне, — сказал он опять,— позволь мне хоть чуточку надеяться...
Он нравился ей, и было приятно слышать эту мучительно высказанную просьбу, но какой-то звереныш в ней оскалил вдруг зубки, мстительно блеснул глазами, она усмехнулась и удивленно покачала головой.
— Откуда это у тебя? «Позволь чуточку надеяться...» На что надеяться-то? Что ты бросишь нелюбимую женщину и любимую дочь... На это?
— Не надо так, Дина, Не такое я ничтожество, как тебе кажется. Я, честно говоря, не знаю, что лучше: жить с нелюбимой женщиной или уйти от нее. По-моему, наша мораль не пострадает, если два человека освободятся друг от друга, разорвут, так сказать, оковы и обретут свободу. По-моему, мораль даже на стороне этих людей или хотя бы одного из них, кто решится первым...
— А я плевать хотела, мистер, на вашу мораль,— сказала Дина Демьяновна.— Я не из тех, кто может красть чужое или хотя бы купить краденое... Я не смогу красть, если даже ваша мораль будет на стороне крадущих. Понимаешь? Не смогу, если даже это будет узаконено. Я так устроена. На меня среда обитания влияет гораздо в меньшей степени, чем на многих других и на тебя в том числе. Я ужасно старомодная. Да и стара уже! Понимаешь? Ловкости уже нет в руках, чтобы красть чужое. Говоришь: укради, это теперь разрешается, а я не могу красть. Очень жаль, конечно. Но что тут поделаешь, если я не могу, Ты теперь начальник, тебе, конечно, лучше знать, что дозволено, а что нет... Но я-то не могу красть... Пойми. Я маленький человечек, я ничего этого не умею, не могу и не хочу.
Петя Взоров хмурился, слушая ее, потом угрюмо сказал:
— Пепельницы, конечно, нет?
— Пепельницы нет.
— Слушай-ка,— сказал он в раздумчивой хмурости,— ты, конечно, права. Я не спорю. Хотя можно было бы и поспорить... Слушай-ка, но позволь мне... хоть когда-нибудь еще раз увидеть тебя... Я чертовски устал. У меня нет прошлого с этой женщиной. Я живу от той грани, когда встретил ее, а до этой грани — юность, возмужание, надежды и ты. Я не могу вместе с ней уйти в свою молодость, в которой ты. А мне так теперь нужен человек рядом, с которым бы я мог свободно гулять по всей своей жизни, не спотыкаться, не проваливаться в пустоту, не стукаться лбом о стенку... Господи! До чего ж я завидую твоим старикам! Я их, честно говоря, только теперь стал понимать. Они счастливые, потому что в любой момент могут свободно пройтись, прогуляться по всей своей жизни, поплавать во времени, не боясь глубины... Любовь это или привязанность, бог их знает, но они счастливы. Ну хорошо,— встрепенулся вдруг он.— Я должен идти.
Быстро поднялся, вышел из комнаты, оделся, поцеловал ей руку и торопливо вышел.
Она ему не сказала больше ни слова. Она верила и не верила, что это приходил он, единственный тот человек, которого она любила.
Ночью она спала и улыбалась во сне.
Татьяна Родионовна и Демьян Николаевич, как всегда после татьяниного дня, убирались в доме, мыли посуду, пили за полночь чай, обсуждая и переваривая минувшее застолье. А когда все прибрали в квартире, зашли на цыпочках в комнату дочери, поставили вазочку с мокрыми розами на ее стол, включив ночник, увидели в тусклом свете лицо спящей дочери, заметили подобие улыбки на губах, сели на краешек дивана, взялись за руки и беззвучно заплакали, не спуская глаз со спящей дочери.
Бедные старики! Они очень жалели ее и думали, что она опять теперь будет жить надеждой, думали о человеке, который опять ворвался в ее жизнь и опять принесет ей много горя, которое, увы, они уже не смогут взвалить на свои дряхлеющие плечи и которое придется нести в одиночестве милой их Диночке.
