Доверие. Открытость. Отзывчивость. Сочувствие. Уверенность. Надежность. Верность. Защищенность. Слова.
Возможно, в какой-нибудь другой вселенной они что-то и значат.
Если бы ей хватило здравого смысла в шестнадцать лет — да если бы вообще ей хватало здравого смысла, — такого бы никогда не случилось. Умей она подавлять и контролировать свою тревогу, умей помалкивать, не открой она дверь в ту злосчастную телефонную будку, все шло бы так, как было намечено.
Тетя Эллен и по сей день жила бы в своем доме в Мутале. Раз в неделю ей, наверное, нужна была бы помощь по дому, и кому к ней приходить, как не Биргитте. Потому что Биргитта конечно бы перебесилась и успокоилась: лет в девятнадцать она повстречала бы какого-нибудь Билла, или Лейфа, или там Кеннета, какого-нибудь положительного рабочего-станочника, или автомеханика, или строителя. И, родив ему двоих детей — мальчиков, конечно, другого варианта в Биргиттином случае и вообразить невозможно, — она бы уже могла не возвращаться на фабрику. Посидела бы несколько лет дома, в своей трехкомнатной квартире, утирала бы носы детям и варила им кашу, оплакивая свою маму и свои иллюзии, отдыхала бы и собиралась с силами, пока Билл, или Лейф, или Кеннет, работая сверхурочно, накопил бы денег на первый взнос за маленький домик, о котором они мечтали. А когда переедут в домик, Биргитта возьмет надомную работу — почасовую, разумеется, — чтобы хватило на ренту и амортизационные платежи. Ее спина бы распрямилась, весь давний стыд забылся, и она разъезжала бы на велосипеде по улицам Муталы со спокойной улыбкой, как когда-то Тетя Эллен. Глядите, вот она едет с ветерком, Биргитта Фредрикссон (или какая там у нее будет фамилия), добропорядочная жена добропорядочного рабочего. Самый обычный человек.
И если временами Тетя Эллен прихварывала бы — ведь ей было бы уже за восемьдесят, — то Биргитта звонила бы своей старшей сестре Кристине. Врачу. И Кристина после рабочего дня садилась бы в свой автомобильчик и ехала к Тете Эллен, мерила бы ей давление, назначала лекарства и запрещала бы волноваться. Но после ее ухода Тетя Эллен, конечно, звонила бы Маргарете и с напускным возмущением ворчала: все равно она пойдет на годовое собрание пенсионеров, что бы там Кристина ни говорила! И Маргарета бы смеялась, охотно поддерживая эти крамольные порывы.
А на Рождество все собирались бы у Тети Эллен. Биргитта приходила бы со своим Биллом, или Лейфом, или Кеннетом и сыновьями, с двумя могучими парнями, у которых ладони широкие, как крышка сливного бачка, и смеющиеся глаза. Они бы обхватывали ручищами свою толстенькую маму и чуточку тискали, они звали бы Тетю Эллен бабушкой и ошарашивали бы ее своими рассказами, со всякими мудреными техническими словечками, о своей мастерской, где они надежно обеспечены постоянной работой. Потому что Биргиттины мальчики должны надежно устроиться в жизни, должны иметь образование и не бояться нынешней безработицы, ведь в мастерской без них обоих просто не обойтись.
И в точности, как в былые времена, для молодежи в столовой у Тети Эллен будет накрыт отдельный стол, и за этим столом по одну сторону сядут Биргиттины мальчишки, по другую — Кристинины девочки — Оса и Туве, разумеется, потому что хоть Кристинин профессор и не подарок, но Маргарета ни за что не выкинет в своих мечтах ни его, ни его детей из Кристининой жизни — да, ее девочки по другую. А в торце останется место для пятого. Для ее ребенка.
Это будет тот самый мальчик, которого она видела в детском доме в Лиме. Через Маргарету и ее сына Тетя Эллен станет родоначальницей бесконечного рода подкидышей — детей, которые из поколения в поколение станут протягивать руку и принимать к себе других брошенных детей. Но сам он при этом вовсе не будет брошенным. Он будет сидеть там, меднокожий индеец, красивый и загадочный, как сказки Андских гор, там, за рождественским столом Тети Эллен, и разглядывать своих кузин и кузенов узкими черными, чуть улыбающимися глазами на непроницаемо серьезном лице. В самый разгар торжественного ужина он перехватит Маргаретин взгляд, поднимет свой стакан с соком и звонко воскликнет:
— Роr la vida,[19]мамочка!
И Маргарета улыбнется, подымая свой бокал в ответ. Роr la vida! За жизнь, за доверие и отзывчивость, которые вечно живут в доме Тети Эллен.
Такси запаздывает, Маргарета усаживается на ступеньки «Постиндустриального Парадиза», подперев подбородок руками. Что со мной, думает она. Что с нами тремя? Почему мы всегда готовы поверить в самое худшее друг о друге? Откуда столько изобретательного коварства и подозрительности?
Все должно быть иначе. Мы выросли в эпоху надежности, когда каждый восход солнца был победой над вчерашним днем. Вся боль осталась позади, прошлое они перестрадали, перетерпели и превозмогли, и впереди — лишь бесконечная череда ясных рассветов... Впрочем, это общеизвестно. И нам тоже — всем троим.
Но, видимо, доверчивость — это в принципе та же наивность, и, видимо, они правы, циники, которые теперь управляют миром, когда неустанно повторяют — наивность по сути своей есть глупость и больше ничего. Все точно. Пусть Маргарета и впрямь была наивным ребенком наивной эпохи, этого мало, чтобы распахнуть тогда перед Кристиной дверь телефонной будки. Тут нужно быть еще и дурой. Причем редкостной дурой. Полной дебилкой.
Хотя, если честно, она была не очень-то и наивна. Она уже знала, что мир полон теней. Некоторые из них таились на самом краешке ее бытия, готовые исчезнуть, как ее собственная мама, да и Биргиттина, а другие, как Кристинина, грозно ожидали своего часа. Порой таинственные тени омрачали облик даже самой Тети Эллен. Когда той казалось, что никто ее не видит, она садилась к кухонному столу и прятала лицо в ладонях, — а потом, когда отнимала их, лицо ее было исчерчено полосками от слез и крови из носа.
Но тени водились не только в доме Тети Эллен. Одна девочка в классе рассказывала с болезненным блеском в глазах про место под названием Аушвиц, где ее мама пролежала двое суток возле газовой камеры в ожидании смерти, пока ее не спасли какие-то люди в белом автобусе. А Сюзанн, другая одноклассница, как-то после школы открыла шифоньер и показала Маргарете тайну, запрятанную под стопкой белых наволочек. Это был снимок. Фотография маленькой девочки с закрытыми глазами и в розовом пушистом джемпере.
— Это моя сестра, — шепнула Сюзанн. — Ее зовут Дейзи.
Маргарета поглядела на девочку на снимке, потом тоже шепотом спросила:
— А почему она глаза закрыла?
— Она слепая.
Маргарета, содрогнувшись, попыталась найти утешение.
— Все равно она такая симпатичная. Очень миленькая.
— Была. Теперь уже нет, — прошептала Сюзанн, засовывая снимок обратно под наволочки. — У нее водянка головы.
— А что это?
— Голова растет и растет, а в ней вода... Мы навещали ее три года назад, и голова у нее тогда уже была жуть какая огромная... Как надутый шарик. Дейзи даже сидеть не могла, голова перевешивала.
— И что, ее уже никогда не заберут домой?
Сюзанн закрыла дверцу шифоньера и повернула ключ в замке. И вдруг заговорила обычным голосом, словно при запертом шифоньере шептаться стало незачем. Ведь они были одни, папа и мама Сюзанн ушли, а кроме Дейзи, у нее не было больше ни сестер, ни братьев.
— Нет. Нельзя. Мы ее даже навещать уже не ездим.
— Но почему?
— Потому что она так кричит. Кричит несколько дней подряд уже после того, как мы уедем.
После этого Маргарета прямиком поехала домой и, бросив велосипед на гравий садовой дорожки, вбежала в дом. Тетя Эллен стала ее отчитывать, но когда Маргарета рассказала про Дейзи, та умолкла и отвернулась.
Нельзя говорить о тенях. К тому же они скоро исчезнут. В будущем их не станет.
Только повзрослев, она поняла, что ни Кристина, ни Биргитта никогда особенно не разделяли ее надежд относительно светлого будущего. Возможно, потому, что тени их детства были куда темнее. Прозрение пришло к Маргарете, когда несколько лет назад она позвонила Кристине — узнать, какой приговор получила Биргитта за кражу подшивки рецептов и последовавшие за этим подлоги. В голосе Кристины слышалось сдерживаемое торжество, когда она сообщила, что Биргитту уже отправили в Хинсеберг. Маргарета почувствовала разочарование. Она-то надеялась на условный срок и принудительное лечение.
— Дом для народа пошел вразнос, — заметила она.
— Невелика потеря, — отвечала Кристина.
Причем таким тоном, что перед глазами Маргареты мгновенно возникла картинка. Небоскреб, серая бетонная высотка среди перекопанной глины. Вот что такое Кристинин Дом для народа. Возникло подозрение, что и в Биргиттиных глазах он такой же серый — для нее это, наверное, какая-нибудь тоскливая маленькая муниципальная контора. Но в воображении Маргареты Дом для народа всегда был иным. Белый домик в зеленеющем саду. Дом, где даже брошенные дети могут расти в покое и уюте. Индустриальный парадиз.
