И вдруг трезвое провидение того, что эта Варя может быть не только последней русской, но вообще последней в его жизни любящей его женщиной, – это жуткое провидение сжало его душу и морозной, гусиной кожей покрыло его тело.
И теперь, под утро, когда Варя уснула и спала перед ним на уже третьей смене простынь, он сидел рядом с ее кроватью совершенно голый, смертельно хотел курить и думал, замерзая не столько от ночной прохлады и лунного света, сколько от своего холодного и безжалостного прозренья. Господи, беззвучно кричал он себе, Рубинчик, ты же идиот! Как можно уезжать от этого! Да все шесть толстых тетрадей его рукописи не стоят и доли этого немыслимого языческого наслаждения и этой непонятной и ничем не объяснимой любви, которая спала сейчас перед ним, приоткрыв опухшие от поцелуев губы и смежив свои пышные ресницы русской княжны! Ее удлиненное иконное лицо с сурово приподнятыми половецкими скулами, ее нежная грудь в синяках от его засосов… Да будь все мужчины их русского племени хоть трижды антисемиты – ну и что? И разве так уж совсем невтерпеж правление их партийного быдла, чтобы ради какой-то западной свободы пожертвовать этим?
Боже, Рубинчик, что ты наделал? Куда ты едешь? Зачем? Может быть, русские мужики ненавидят нас, и бьют до крови, и мечтают вырезать всех до одного именно потому, что их женщины любят нас вот такой языческой любовью?
Но любят – за что?
Велики бесконечно, несказанно прекрасны обетования любви!
Анатолий Жураковский, «Тайна любви и таинство брака»
Еврейство есть подлинная «ось» всемирной истории в том смысле, что оно в ней присутствует с самого ее начала до конца. Это есть единственный народ, удерживающий свое место в пестрой смене разных народов, в их исторической очереди. При этом сила не ослабевает ни количественно, ни качественно. Таков основной факт в жизни «избранного народа», это предсказано и в пророческих книгах, как свидетельство на то воли Божией. И это физическое сохранение и распространение Израиля сопровождается внедрением его в жизнь всех наций…
Протоиерей Сергий Булгаков
В Баку стояла жара. Апшеронское солнце плавило асфальт на узких мостовых и на плоских крышах домов. Поразительно похожий на Неаполь, город подковой спускался к Каспию террасами старых и новых улиц, модерново-бетонными кубами современных зданий, зеленью парков и круглыми минаретами мусульманских мечетей. Но и каспийская вода, к которой с разбегу припадал город, не давала ему прохлады. Сухой, как шкура на барабане, зной выжигал азербайджанскую столицу, ее тутовые деревья чернели от этого жара мохнатыми сочными ягодами, а каштаны роняли на землю маленькие зеленые остроиглые бомбочки, которые лопались, обнажая коричневые плоды, блестящие свежей полировкой.
Впрочем, ни зной, ни апшеронский ветер, ни даже диктатура КПСС не мешали городу жить своей бытовой жизнью. Дети шумно играли на улицах в футбол и «лямги», восемнадцатилетние сдавали вступительные экзамены в вузы, женщины выбивали на балконах и крышах ковры и верблюжью шерсть и здесь же стирал и, месили тесто и ощипывали кур. А мужчины жарили на мангалах бараньи шашлыки, пили чай и слушали по радио тягучие и оглушающе-громкие мугамы.
Пройдя сквозь ватагу пацанов, гоняющих мяч по узкой улице имени поэта Самеда Вургуна, Мурад вынужденно остановился у раствора-въезда своего двора – здесь стоял грузовик с мебелью, а соседки на ближних и дальних балконах оживленно судачили:
– Очень хороший шкаф! Трехстворчатый! Зеркальный!
– Немецкий, да! Немецкие всегда зеркальные!
– Зачем говоришь «немецкий», если не знаешь? Наш!
– Какой наш?! Что я – по софе не вижу! Спустись, посмотри своими армянскими глазами! «Мадэ Германия»!
– И как вовремя привезли – он как раз в университет поступает! А одеяла вы посчитали?
Тут из раствора вышли два потных мужика в плоских кепках-«аэродромах», один из них, чем-то знакомый Мураду, снял из открытого кузова грузовика огромную пачку цветных одеял, а второй – какой-то тяжелый мешок, и оба потащили ноши во двор дома Мурада.
Мурад с любопытством пошел за ними. Большой квадратный двор-колодец был окаймлен по всем сторонам многолюдными верандами, деревянными и железными лестницами и балконами с мокрым цветным бельем, развешанным, как штандарты, на пересекающих двор веревках. А посреди двора, возле новеньких, в полиэтиленовой пленке, стола, тахты и посудного шкафа стояли мать и Фируза, старшая сестра Мурада. Вдвоем они внимательно осматривали эту мебель.
– Не поцарапали? – спросил у них мужик, который пронес одеяла на веранду квартиры Мурада.
– Нет, не поцарапали! – счастливо сказала мать.
А второй мужчина подошел к столу и прямо на покрывающую этот стол полиэтиленовую пленку высыпал из мешка гору сахара-рафинада – крупного, головками.
– Вах! Настоящий сахар! – кокетливо сказала соседка с левой веранды. – Вагиф, а Вагиф! Это у вас в деревне такой настоящий сахар продают, да?
– Вагиф, ты что думаешь – у нас в городе сахара нет? – тут же ревниво встряла соседка-грузинка над ней.
– Да это я просто так – чтобы наш приезд подсластить! – весело ответил мужчина, и только теперь Мурад вспомнил, что это же его дальний деревенский родственник дядя Вагиф. А второй мужик – его младший брат Иман, как же он их раньше не узнал!
– Правильно! Молодец! – сказал тем временем сосед справа. – Сахар обязательно нужно, народный обычай надо соблюдать!
Мурад подошел к матери:
– Ма, они к нам жить приехали?
Дядя Вагиф увидел Мурада и рассиялся улыбкой на усатом и мокром от пота лице:
– Вах, Мурад! Какой большой стал! Сколько я тебя не видел? Пять лет? Савсем мужчина, слушай! Иман! Иди сюда, сматри! Это же Мурад! Савсем мужчина, ара! Школу кончил?
– Давно кончил! – небрежно сказал Мурад, хотя со дня окончания школы не прошло и двух месяцев. А Фируза метнулась в квартиру и тут же вернулась с его, Мурада, школьным аттестатом.
Дядя Вагиф взял аттестат, развернул, прочел:
– Аттестат зрелости! Я же говорю – мужчина!
Мимо них, согнувшись под тяжестью зеркального трехстворчатого шкафа, пересекали двор отец Мурада и дядя Иман.
– А вы в город переезжаете? – спросил Мурад у дяди Вагифа.
– Что? – изумился дядя Вагиф.
– Ну, я говорю – вы в город переезжаете, вещи перевозите? – И Мурад подставил плечо под угол шкафа, помогая отцу и дяде Иману.
Но дядя Иман выпрямился и вмеcте с дядей Вагифом изумленно уставился на отца Мурада.
– Ишак, ты что – забыл? – прошипел под шкафом отец Мурада.
– Что забыл? – тихо спросил у него Мурад.
– Ара, я тебе сколько раз говорил, – сказал отец, обливаясь потом, – ты с детства обручен с дочкой Вагифа. Теперь ей шестнадцать лет исполнилось, они ее приданое привезли. А мать ей свои золотые серьги подарила и три кольца!
Мурад рывком освободил плечо из-под шкафа, от чего этот шкаф чуть не рухнул на землю, благо здоровяк Иман удержал его в последнюю секунду.
– Отец, пусть они уедут!
– Как уедут? – возмутился отец. – Ты что? С ума сошел? А ну неси! Старший брат Вагифа знаешь кто теперь?
Он хотел пронести шкаф мимо Мурада, но Мурад загородил ему дорогу:
– Отец, пусть они уедут!
– Ара! – вскипел отец. – Тебя что – сейчас женят? Сначала должен в институт поступить, а потом… Дай дорогу!
– Мы тебе такие адеяла привезли – карабахская шерсть! Пух! – сказал сзади дядя Иман. – На таких адеялах с маладой женой… спасибо должен сказать!
И они пронесли шкаф мимо Мурада к веранде, на которой сестра Мурада горкой складывала пестрые шерстяные одеяла.
Но тут уж Мурад психанул – рванулся на веранду, опережая отца и Имана, схватил в охапку кипу одеял и швырнул их через окно к ногам Вагифа. Потом – еще кипу, и еще…
– Эй, ты что? – закричал дядя Вагиф и повернулся к отцу Мурада: – Что он делает?
– Убирайтесь! – в бешенстве кричал с веранды Мурад, продолжая швырять через окно новенькие подушки, пододеяльники и простыни. – Вы у меня спросили? Убирайтесь! Я вас пять лет не видел и еще сто лет видеть не хочу! Убирайтесь! С одеялами! С молодой женой!…
– Вах! – изумленно ахнули соседи, а мать Мурада схватилась за голову и запричитала, как на поминках: – Вай ми! Вай Аллах! Какой позор! Почему мои глаза еще видят это? Почему я уже не слепая?…
Вагиф и Иман застыли на месте, пораженные таким публичным оскорблением.
А отец бросил свой край шкафа на землю, молча поднялся на веранду и с размаху дал Мураду такую оплеуху, что тот скатился по ступенькам к ногам матери.
– Ишак! – сказал отец.
– Правильно! – сказала соседка слева.
– Честный слово, дети пошли – хуже некуда! – сказала верхняя грузинка.
