В то воскресенье, через шесть недель после смерти Ины, мы сделали попытку сплотить ряды понесшей урон семьи. Аурора в элегантных брюках и белой льняной блузке с вырезом, демонстрируя семейную солидарность, шла под руку с Авраамом, который в свои семьдесят четыре года, с белой гривой и величественной осанкой, выглядел самым что ни на есть патриархом – уже не бедным родственником среди грандов, а влиятельнейшим грандом из всех. Начало дня, однако, не предвещало ничего хорошего. По пути в Махалакшми мы захватили с собой Минни – точнее, сестру Флореас, – которую из сострадания начальство освободило от утренней службы в монастыре Девы Марии Благодатной. Минни сидела рядом со мной на заднем сиденье в чепце и монашеском одеянии, перебирала четки и шептала свои славословия, напоминая, подумалось мне, Герцогиню из «Алисы» – намного миловидней, конечно, но такая же непреклонная; или шуточную игральную карту, смесь джокера с пиковой дамой.
– Прошлой ночью мне приснилась Ина, – сказала Минни. – Она велела вам передать, что очень счастлива в Раю и что музыка там бесподобна.
Аурора, побагровев, сжала губы и вскинула голову. Минни в последнее время начали посещать видения, хотя мать не слишком этому верила. К моей набожной Герцогине-сестре можно было, пожалуй, применить слова самой Герцогини о ее ребенке: «…дразнит вас наверняка, нарочно раздражает» [96].
– Не огорчай мать, Инамората, – сказал Авраам, и теперь пришла Миннина очередь нахмуриться, потому что это имя принадлежало прошлому и не имело ничего общего с существом, которым она стала, с гордостью монастыря Девы Марии Благодатной, с самой самоотверженной из сестер, с безропотной исполнительницей любой работы, с ревностнейшей из поломоек, с добрейшей и внимательнейшей из сестер милосердия и вдобавок – словно бы расплачиваясь за прежние преимущества – с носительницей самого грубого нижнего белья во всем ордене, которое она сшила себе сама из старых джутовых мешков, пропахших кардамоном и чаем и заставлявших ее нежную кожу вспухать длинными красными полосами, пока мать-настоятельница не объяснила ей, что чрезмерное умерщвление плоти есть не что иное, как форма гордыни. После этого выговора сестра Флореас перестала облачаться в мешковину, но зато начались видения.
Лежа в своей келье на деревянной доске (с кроватью Минни давно распрощалась), она удостоилась посещения некоего бесполого ангела с головой слона, который в резких выражениях заклеймил низкую нравственность бомбейцев, сравнивая их с жителями Содома и Гоморры и грозя им наводнениями, засухами, взрывами и пожарами в течение приблизительно шестнадцати лет; и еще приходила говорящая черная крыса, посулившая напоследок чуму. Явление Ины было событием гораздо более личным, и если прежние рассказы о видениях заставляли Аурору опасаться за разум Минни, теперешние ее слова привели мать в ярость – в немалой степени, возможно, из-за того, что призрак Ины недавно появился в ее живописи, но также из-за общего ощущения, развившегося у нее после смерти дочери, – ощущения, которое в те параноидальные, неустойчивые годы разделяли с ней многие, – что за ней следят. Привидения входили в жизнь нашей семьи, пересекая границу между метафорами искусства и наблюдаемыми фактами повседневной жизни, и Аурора, выведенная из равновесия, искала убежища в гневе. Но тот день должен был стать днем семейного единения, и моя мать прикусила язык, что было для нее нехарактерно.
– Она говорит, что там и еда отменная, – проинформировала нас Минни. – Сколько хочешь амброзии, нектара и манны, и никакой опасности потолстеть.
К счастью, от Алтамонт-роуд было всего несколько минут езды до ипподрома Махалакшми.
И вот Авраам с Ауророй шли под руку, как не ходили уже много лет, Минни, наш семейный херувим, семенила за ними по пятам, а я тащился поодаль, опустив голову, чтобы не смотреть людям в глаза, держал правую руку глубоко в кармане брюк и от стыда ковырял ногами землю; поскольку, разумеется, слышал шепот бомбейских матрон и хихиканье молодых красавиц и потому что знал, что, Идя слишком близко к Ауроре, которая, несмотря на седину, выглядела в свои пятьдесят три не более чем на сорок пять, ваш покорный слуга, в двадцать лет выглядевший на сорок, любому случайному прохожему мог показаться кем угодно, но только не ее сыном. «Гляньте-ка… от рождения… урод… какая-то специфическая болезнь… я слыхала, его держат взаперти… такой позор для семьи… говорят, почти полный идиот… и единственный сын у несчастного отца». Так сплетня масляным своим языком смазывала колесо скандала. У нас не дождешься снисхождения к телесному изъяну. К душевной болезни, конечно, тоже.
В каком-то смысле, наверно, они были правы, эти ипподромные шептуньи. В каком-то смысле я был социальным уродом, отрезанным своей природой от повседневности, ставшим волею судьбы для всех чужаком. Разумеется, я никогда и ни в коей мере не считал себя умным человеком. В силу моего необычного и, по общепринятым меркам, совершенно недостаточного образования я стал неким информационным барахольщиком, гребущим к себе все, что блестит, из фактов, изречений, книг, искусства, политики, музыки и кино и вдобавок развившим в себе некое умение прихотливо раскладывать эти жалкие черепки и манипулировать ими так, что они начинают играть и переливаться. Пустая порода или бесценные самородки из золотой жилы моего уникального богемного детства? Предоставляю другим об этом судить.
Нет сомнений, что по причинам внеучебного порядка я слишком долго, гораздо дольше, чем следовало, был привязан к Дилли. О поступлении в колледж не могло быть и речи. Я позировал матери, а отец обвинял меня в том, что я без толку растрачиваю жизнь, и настаивал, чтобы я начал работать в семейном бизнесе. Давно прошли те времена, когда кто-либо – за исключением Ауроры – осмеливался перечить Аврааму Зогойби. В свои семьдесят с лишним он был силен, как бык, мускулист, как борец, и, если не считать прогрессирующей астмы, здоров, как любой из молодых людей в шортах, совершающих пробежку по ипподрому. Его сравнительно скромное происхождение было забыто, а старая фирма Камоинша да Гамы «К-50» выросла в гигантский организм, получивший на деловом жаргоне название «Корпорация Сиоди». «Сиоди» – это была аббревиатура: сио-ди, C.O.D., Cash-on-delivery, Кэшонделивери, и Авраам всячески поощрял использование этого имени. С его помощью стиралось старое – то есть память о пришедшей в упадок и разрушенной империи некогда могучих Кэшонделивери – и утверждалось новое. Автор биографического очерка в деловом справочнике назвал Авраама «мистером Сиоди» и охарактеризовал его как «блестящего нового предпринимателя, возглавившего компанию Кэшонделивери», после чего некоторые деловые партнеры начали ошибочно обращаться к нему «Сиоди-сахиб». Авраам обычно не давал себе труда их поправлять. Он начал накладывать поверх своего прошлого новый слой краски… С годами на манер палимпсеста менялся и его отцовский облик – уходил в прошлое человек, гладивший мое новорожденное тельце и произносивший сквозь слезы слова утешения. Теперь он стал суровым, далеким, опасным, холодным и не терпящим возражений. Я склонил голову и безропотно согласился поступить на низшую должность в отдел маркетинга, торговли и рекламы частной компании с ограниченной ответственностью «Бэби Софто Тэлкем Паудер». После этого мне пришлось совмещать сидение в мастерской Ауроры со службой. Но к моему позированию, равно как и к детскому тальку, я еще вернусь. Что же касается женитьбы, то моя увечная рука – гандикап, помеха на ипподроме, где шли скачки без гандикапа, – воистину была неким привидением на матримониальном пиру, заставлявшим юных леди брезгливо морщиться, напоминавшим им обо всем, что есть в жизни безобразного, тогда как они, высокородные, хотели видеть в ней только прекрасное. Фу, мерзость! Отвратительная культя. (По поводу ее отдаленного будущего скажу лишь, что, хотя Ламбаджан показал мне некие возможности моей твердой, как дубинка, правой, я еще не осознал своего истинного призвания. Меч еще дремал в моей руке.)
Нет, я не был своим среди этих чистокровок. Несмотря на мои былые путешествия с Джайей Хе, нашей вороватой экономкой, я был в их городе чужаком – Каспаром Хаузером [97], Маугли. Я мало что знал об их жизни и, что еще хуже, не хотел знать больше. Ибо, хоть я и не принадлежал к их элитному табуну, в двадцать лет я столь стремительно набирал опыт, что мне стало казаться, будто время поблизости от меня начало двигаться с моей, удвоенной скоростью. Я больше не чувствовал себя юношей, зашитым в старую -или, если пользоваться языком городских кожевников, обработанную под старину – оболочку. Мой внешний, зримый возраст просто стал моим возрастом.
Так, по крайней мере, я думал – пока Ума не открыла мне правду.
Аурора устроила так, что в Махалакшми к нам присоединился Джамшед Кэшонделивери, которого смерть бывшей жены неожиданно повергла в глубокую депрессию и который вследствие этого вылетел с юридического факультета. Недалеко от ипподрома находится Брич Кенди, или Грейт Брич, – Большая Брешь, в которую в определенное время года устремлялась океанская вода, заливая лежащие за ней низины; подобно тому, как Большая Брешь была заделана дамбой Хорнби Веллард, строительство которой, согласно надежным источникам, было окончено около 1805 г., точно так же брешь, образовавшуюся между Джимми и Иной, должна была посмертно заделать – так решила Аурора -дамба ее непреклонной воли.
