Эрика соскальзыват (sic!) в теплое гнездо, в ручеек стыда, словно в ванну, в которую окунаешься осторожно, потому что вода довольно грязная. Мимо, пузырясь, проплывают грязные шапки пены стыда, мертвые крысы неудачи, клочки бумаги, деревянные чурки уродства, старый матрац, заляпанный пятнами спермы. Вода прибывает и прибывает. Она поднимается все выше. Пуская пузыри, женщина поднимается вдоль мужчины вверх, до бетонного венца его беспощадной головы. Голова произносит монотонные фразы, и речь в них идет только о вони, источником которой ученик называет свою учительницу музыки.
Эрика ощущает дистанцию между обжитым миром и миром пустоты. Ученик утверждает, что она, Эрика, воняет. Он готов присягнуть в этом. Эрика готова идти навстречу своей смерти. Ученик готов покинуть помещение, в котором он обнаружил собственную несостоятельность. Эрика ищет боли, которая приведет ее к смерти. Клеммер застегивает ширинку и направляется к выходу. Эрике хочется, чтобы он сдавил ей глотку, хочется угасающим зрением, глазами, выскакивающими из орбит, видеть, как он это делает. Его образ сохранится в ее глазах вплоть до распада ее тела. Он больше не повторяет, что она воняет, она для него в этом мире больше не существует. Он хочет уйти. Эрика хочет почувствовать, как на нее обрушивается смертельный удар его руки, и стыд ложится на ее тело, словно огромная подушка.
Они уже идут по коридору. Идут рядом друг с другом. На расстоянии один от другого. Клеммер тихим голосом уверяет, как это приятно, что вонь ее древнего тела несколько рассеивается в большом помещении. В каморке вонь была в самом деле непереносимой! Уж ему-то она может поверить. Он сердечно желает ей немедля уехать из города.
Вскоре им навстречу попадается директор, которого ученик Клеммер почтительно приветствует. Эрика обменивается со своим начальником дружеским приветствием. Он не настаивает, чтобы подчиненные сохраняли дистанцию. Директор не ограничивается кивком, он сердечно поздравляет господина Клеммера с предстоящим сольным выступлением на заключительном концерте. Он желает ему удачи. Эрика отвечает, что она еще не решила, позволит ли Клеммеру выступать как солисту. Ее ученик заметно сдал в последнее время, это совершенно очевидно. Она должна подумать, доверить ли соло ученику Клеммеру или кому другому. Она еще точно не знает. Она своевременно оповестит директора. Клеммер стоит рядом и никак не реагирует. Он слушает, что говорит учительница. Директор цокает языком по поводу жутких ошибок, описываемых Эрикой, ошибок, которые постоянно допускает ученик Клеммер. Эрика открыто говорит о неприятных фактах, которые касаются ученика, чтобы он не упрекнул ее в утайке. Он пренебрегает учебой, она тому свидетельница. Ей приходится констатировать, что его усердие и прилежание сходят на нет. Было бы неправильно поощрять его за это! Директор отвечает, что, в конце концов, она лучше знает своего ученика, и прощается с обоими. «Желаю исправиться», — советует он ученику Клеммеру. Директор отправляется в свой директорский кабинет.
Клеммер вновь повторяет Эрике Кохут, что она жутко воняет и должна немедленно уехать из города. Он мог бы порассказать о ней и другое, но ему не хочется рта марать. Достаточно того, что она воняет, не хватало еще, чтобы он тоже стал вонять! Он пойдет и прополощет рот, ее вонь он чувствует даже во рту. Отвратительную вонь учительницы он чувствует даже в желудке. Ей даже не представить, сколь тошнотворны выделения ее тела, и даже хорошо, что она себе представить не может, как адски она воняет.
Они расходятся в противоположных направлениях. Расходятся, не сойдясь в общем тоне, не найдя никакой единой тональности, кроме той, которая связана с тошнотворной вонью, исходящей от Эрики Кохут.
Эрика принимается за дело с пылом и осмотрительностью. Она хотела перепрыгнуть через собственную тень, и у нее это не вышло. Многое причиняет ей боль. Мало что в ней оказалось востребованным. Она совершенно запуталась. В одной из телепередач она увидела, как можно забаррикадировать дверь, не прибегая к помощи шкафа. Это был детективный фильм. Нужно подпереть ручку двери спинкой стула. Впрочем, не стоит особо утруждаться, потому что мать с недавних пор спит сладко и мирно, и сладенькое спиртное циркулирует в ней, полностью растворяя полипы мести.
Эрика достает ящичек с тайными сокровищами и перебирает свои богатые запасы. Здесь громоздятся богатства, о которых Вальтер К. вообще ничего не узнал, потому что он преждевременно разрушил их отношения своей непристойной руганью. А ведь для женщины все только начиналось! Она наконец-то была готова, и тут он полностью спрятался в свою скорлупу. Эрика отбирает бельевые прищепки и, несколько помедлив, портновские булавки, целую пригоршню портновских булавок, хранящихся в пластмассовой коробочке.
Заливаясь горючими слезами, Эрика прикладывает к собственному телу целый выводок алчущих крови пиявок, сделанных из разноцветных пластмассовых прищепок. Прикладывает к тем местам, до которых может дотянуться и на которых потом появятся синяки. Эрика с плачем ущемляет свою плоть. Она выводит плоскость своего тела из состояния равновесия. Она сбивает с такта свою кожу. Она нашпиговывает себя домашними и кухонными принадлежностями. Она потерянно смотрит на себя в поисках еще одного свободного местечка. Как только в регистре ее тела проблескивает свободное место, она мгновенно защемляет его алчными зажимами бельевых прищепок. В туго натянутую между прищепками кожу она с силой колет иголками. Женщина теряет всякий контроль над своими поступками, которые могут иметь серьезные последствия, и вновь принимается громко рыдать. Она совершенно одна. Она колет себя иголками, на конце которых — разноцветные пластмассовые шарики, на каждой иголке шарик определенного цвета. Большинство иголок почти сразу выходит из ее тела. Колоть себя под ногтями Эрика не решается, боясь сильной боли. Скоро на лугу ее кожи расцветают разбросанные тут и там маленькие кровавые точки. Женщину сотрясают рыдания, она снова наедине с собой. Через какое-то время Эрика умолкает и подходит к зеркалу. ЕЕ отражение вгрызается в мозг, свидетельствуя о нанесенных ей травмах и оскорблениях. Отражение разноцветное. В принципе, это довольно забавное отражение, если бы повод не был столь печальным. Эрика совершенно одна. Мать снова спит под воздействием большой дозы ликера. Как только Эрика при помощи зеркала отыскивает еще не затронутый пятачок тела, она снова хватается за прищепки и иглы, не переставая плакать. Она лихорадочно хватается за инструменты и вонзает их в тело. Слезы текут по ее лицу, и она снова совершенно одна.
Спустя продолжительное время Эрика собственноручно освобождает себя от иголок и прищепок и, насухо протерев их, раскладывает по коробочкам. Боль отступает, высыхают слезы.
Эрика Кохут отправляется к матери, чтобы покончить со своим одиночеством.
Снова наступает вечер, улицы на выезде из города заполняются безрассудно мчащимися домой автомобилями, и Вальтер Клеммер выпускает из себя наружу бурную, активную деятельность, словно клейкую паутину, чтобы не бездельничать без всякой пользы. Он не предпринимает ничего особенно выдающегося, но непрерывно находится в движении. Он не слишком напрягается, однако время проходит, бешено вращаясь вокруг его тяги к движению. Он совершает сложную с точки зрения маршрутов городского транспорта поездку, длительное путешествие сначала на трамвае линии «J», затем на метро. Конечная точка путешествия ему известна, оно закончится в Городском парке, однако цель его движения и путь к цели ему еще предстоит отыскать. Он отправляется на прогулку, дожидаясь наступления позднего вечера. Он убивает время. У него есть воля, в этом он уверен. Он намерен совершить беспримерное посягательство на беззащитных зверюшек, которые, как говорят, водятся в парке. В Городском парке завели фламинго и прочую экзотическую живность, которая еще никогда не видела своей настоящей родины, и сегодня Клеммера так и подмывает напасть на эту живность и разорвать на части. Вальтер Клеммер любит животных, однако если ты переполнен доверху, то из тебя однажды все выплеснется наружу, и достается при этом совершенно невинному существу. Женщина глубоко оскорбила его, и он ее за это унизил. Хотя они и в расчете, однако ему требуется жертва на заклание. Предстоит умереть какому-нибудь животному. На эту мысль Клеммера наталкивают газеты, в которых сообщается о некоторых отвратительных привычках этих ничего не подозревающих экзотических существ и детально рассказывается о ряде нападений на них, даже со смертельным исходом.
Эскалатор выносит молодого человека наверх. Парк уже залит тишиной и неподвижностью, а гостиница напротив сияет огнями и окружена шумом. Господин Клеммер не спугивает ни одной парочки, потому что он пришел сюда не для того, чтобы тайком подглядывать, а для того, чтобы скрыть от посторонних глаз свой жестокий поступок. Не нашедшие выхода желания быстро оборачиваются в нем злобой, и причиной всему — женщина. Клеммер прочесывает парк, но не обнаруживает ни одной птицы. Он идет по газонам и не щадит экзотические цветы и кустарники, двигаясь напролом. Он нарочно топчет аккуратные цветочные клумбы. Его каблуки давят вестников весны. Нагруженный тяжестью любви, он предстал перед этой отвратительной женщиной, но она не принесла ему облегчения, и вот теперь ему приходится жить под этим грузом. Груз не так уж тяжел, однако его воздействие опустошительно для жизни тела. Позывы тела не смогли пробить себе дорогу, чтобы вырваться наружу из оболочки. Разборчивая женщина всего только и смогла, что извлечь из его головы одну-две музыкальные удачи. Она взяла у него самое лучшее, чтобы, подвергнув проверке, выбросить! Носком ботинка Вальтер К. давит «анютины глазки», ведь он пережил самое жестокое разочарование на полпути своих любовных ухаживаний. Разве он виноват, что у него ничего не получилось? Если Эрика и дальше пойдет этой дорожкой, с ней случится такое, что ей и в кошмарном сие не снилось. Огромные шипы кустарника царапают Клеммера, пружинящие ветви бьют его по лицу, когда он идет напролом: за кустами он почуял воду. Он словно подстреленная дичь, которую охотник вопреки всем охотничьим правилам бросил подранком. Этот неумелый охотник не попал в сердце. И Клеммер теперь представляет потенциальную опасность для всякого встречного— поперечного!
