Через час десять минут мы уже ехали в такси обратно, к посту «Эрез», Фадид пригласил нас пообедать, но Вайсман объяснил, что мы спешим. Всю дорогу он кашлял и сплевывал в салфетки. «Это не хорошо, господин, — сказал ему таксист. — Ты должен пойти к доктор. Муж моей сестра доктор, живет близко». — «Спасибо, это ничего, я привык, — Вайсман попытался улыбнуться в ответ. — Это все сигареты, они меня убивают, медленно, постепенно».
Почти всю дорогу мы молчали, я думал про свою баскетбольную тренировку, она была назначена на пять. «В трех случаях у нас есть шансы, — сказал Вайсман. — Кроме этого, с яйцами. За те три года, что он просидел в тюрьме, нет никаких упоминаний о его травме. Пойди докажи, что они сделали это три с половиной года назад». — «Но ты все равно возьмешься?» — спросил я. «Да, — нехотя ответил Вайсман. — Я не говорил, что не возьмусь, сказал только, что у нас нет шансов». Он попытался поймать что-нибудь по радио, но раздавался лишь треск статического электричества. Тогда он попробовал напевать, но через несколько секунд ему надоело, он закурил и снова принялся кашлять. Потом опять спросил меня, собрал ли я у них подписи на всех бумажках. Я ответил: «Да». — «Знаешь, — сказал он вдруг, — мне следовало родиться негром. Каждый раз, когда я возвращаюсь отсюда, я говорю себе: «Вайсман, ты должен был родиться негром. Не здесь, нет — где-нибудь далеко, может быть, в Новом Орлеане. — Он приоткрыл окно машины и щелчком выкинул сигарету. — Билли — вот как меня должны были звать, Билли Уайтман, это хорошее имя для певца. — Он прочистил горло, как если бы собирался запеть, но стоило ему набрать воздуха в легкие, как раздались хрип и кашель. — Видишь? — сказал он, когда смог взять себя в руки, поднести ко рту грязную салфетку и прокашляться в нее как следует. — Это я сам написал, сильно, а? «Билли Уайтман и Покинутые» — вот как звали бы нашу группу. И мы бы играли только блюз».
Я отрубаю им головы ножом, по одному, чтобы получалось аккуратно. Потом я складываю их в большие кучи прямо перед входом в муравейник и принимаюсь ждать. Вот одна мурашка возвращается домой с маленькой крошкой хлеба. Она взбирается на кучу, она и представить себе не может, что ее поджидает. Я чиркаю спичкой, и она вспыхивает.
Мама говорит, что мне надо обучаться самостоятельно, так что в школу я больше не хожу. Но папа мне не раз говорил, что все, чему учат в школе, — вранье и чушь. А изучать вранье и чушь самостоятельно у меня нет сил, вместо этого я планирую разобраться с муравьями.
Папа и мама почти не разговаривают друг с другом с тех пор, как я перестал ходить в школу. Мама говорит, что виноват папа. Однажды я слышал, как она кричала ему: «Меня же про тебя предупреждали, мне же говорили не выходить за тебя замуж. Ты посмотри на себя — каждый день спит до полудня, не работает, ходит по дому голый. Ребенок тебя стыдится — это ты хоть понимаешь? Вот почему он целыми днями где-то бегает!»
Я для них как бог. Я могу сделать с ними все, что захочу, и им это отлично известно. Если мне захочется, их муравейник будет лопаться от еды, а если они меня рассердят — шмяк! — и они размазаны по подошвам моих сандалий.
Мама ушла из дому, забрала меня и переехала жить к Хасиде Швейг, но я сбежал обратно домой. Теперь у меня есть план. План, который заставит всех снова зауважать папу и меня. Это очень даже просто сделать, надо только придерживаться программы тренировок.
Два муравья — крошка хлеба, десять муравьев — это уже оливковый листок, триста миллиардов — это целая школа, поднимающаяся в воздух. «Поставьте нас на место! — орет им Манташ. — Я вам приказываю немедленно опустить нас вниз!» — но муравьи срать на него хотели, они слушаются только моих приказов. Теперь дети прыгают из окон школы, с каждым прыгнувшим ребенком школа становится легче, и муравьи начинают двигаться быстрее. Меньше чем через пять минут они переходят на бег.
И вот я возвращаюсь домой, возвращаюсь победителем. Меня боготворят не только муравьи, но и одноклассники. Нет больше школы, нет больше тех, кто стал бы смеяться над папой. Теперь все будет, как раньше. Мне хочется рассказать про это папе, но его нет дома. Я проверяю комнату за комнатой — он не в гостиной и не в спальне. Может быть, он уже знает, что всё позади, думаю я, может, он вернулся к себе на работу? Но нет: я вижу его из окна кухни, он во дворе, голый, стоит на четвереньках около муравейника[12].
Чем заняться, когда умерла женщина, которая была главной любовью всей вашей жизни? Я вот прокатился в Иерусалим и обратно. Были чудовищные пробки, как раз начинался какой-то кинофестиваль. Один только путь от центра города до ворот Геа занял больше часа. Парень, с которым я ехал, был молодым адвокатом плюс мастером каких-то там боевых искусств. «Спасибо, — бормотал он всю дорогу. — Спасибо всем тем, кто проголосовал за меня, и в особенности моей маме, без которой... Без которой». Он всегда застревал на «без которой», и так триста раз.
За воротами Геа дорога немного освободилась, машины начали двигаться, он прекратил бормотать благодарности и только все посматривал на меня. «Ты в порядке? — спрашивал он каждые несколько секунд. — Ты в порядке?» Я говорил, что да. «Ты уверен? — настаивал он. — Ты уверен?» Я опять говорил, что да. Мне было немного обидно, что он поблагодарил всех, кроме меня. «Раз так, то ты, может, расскажешь чего? Не ту чушь, которую ты все время сочиняешь, а что-нибудь, что на самом деле с тобой случалось». Тогда я рассказал ему про дезинсекцию.
Дезинсекцию хозяин квартиры подарил мне забесплатно, он вписал ее в договор, в последнюю строчку, от руки, хоть я его и не просил. Через неделю меня разбудил молодой человек в рубашке фирмы «Доктор Жук», в руках у него была пластиковая канистра. Он разобрался со всей квартирой за сорок минут и попросил, чтобы вечером, придя домой, я проветрил всё как следует и потом неделю не мыл полы.
Когда я пришел с работы домой, пола не было. Все было покрыто ковром задранных к потолку лапок. Три слоя трупов. Сто—двести штук на каждой кафельной плитке. Некоторые размером с котенка. Один, с белыми пятнами на животе, был размером с телевизор. Они не шевелились. Я попросил у соседа лопату и начал загружать их в большие мусорные мешки. Когда я наполнил мешков этак пятнадцать, комната начала кружиться. У меня болела голова. Я начал распахивать окна, ступая по разваливающимся трупам. На кухне я обнаружил, что еще один труп качается на лампе. Судя по всему, этот таракан предвидел смерть от яда и избрал самоубийство через повешение. Я развязал узел, и его тело свалилось на меня. Я чуть не упал, он весил как минимум семьдесят кило.
На нем был черный костюм без карманов. У него не было ни часов, ни документов, ни даже крыльев. Он был похож на одного парня, с которым я когда-то служил в армии. Мне было ужасно его жалко.
Всех остальных я сгрузил в мешках, но ему я вырыл настоящую могилу. Вместо надгробия я поставил сверху ящик из-под арбузов, валявшийся в помещении с мусорными баками. Через неделю все тот же молодой человек пришел делать повторную дезинсекцию, но я двинул его по голове кухонной табуреткой, и он ускакал зайцем, даже не спросив, за что я его так.
Когда я закончил рассказывать, мы оба помолчали. Я спросил, правда ли, что адвокатам запрещено доносить на своих клиентов, а он сказал — да, правда. Я предложил ему сигарету, но он отказался. Я включил радио, но все радиостанции бастовали. «Скажи мне, — спросил он наконец, — если не ради фестиваля, то зачем ты вообще ездил в Иерусалим?» — «Просто так, — сказал я. — У меня умерла одна знакомая». — «Просто так знакомая или просто так умерла?» — допытывался он, а потом мы выехали на Ла-Гардия, он крутанул руль влево вместо того, чтобы крутануть его вправо, и мы въехали в островок безопасности.
Самый терпеливый человек в мире сидел на скамейке возле площади Дизенгоф. Никто не садился рядом с ним, даже голуби. Извращенцы в общественном туалете издавали такие громкие и странные звуки, что их просто невозможно было не слушать. Самый терпеливый человек в мире держал перед собой газету и притворялся.
На самом деле он не читал, а ждал чего-то. И никто не знал чего.
Один британский таблоид предложил 10 000 фунтов стерлингов тому, кто выяснит, чего ждет этот человек, но ни у кого ничего не вышло. В единственном интервью, которое он согласился дать корреспонденту Си-эн-эн, самый терпеливый человек в мире сказал, что ждет множества разных вещей, но сейчас не место и не время перечислять подробности. «Где же и когда будет место и время?» — попытался выяснить бойкий корреспондент, но самый терпеливый человек в мире не ответил — он просто молча ждал следующего вопроса. Он ждал, ждал и ждал, и в конце концов камерам пришлось вернуться в студию. Люди со всех концов земли совершали к нему паломничества, надеясь выведать его секрет. Гиперактивные брокеры, студенты-историки, художники, умирающие от нетерпения в ожидании своих пятнадцати минут славы. Самый терпеливый человек в мире в общем-то не знал, что им сказать. «Побрейтесь, — наконец выдавливал он из себя. — Побрейтесь с теплой водой, это очень успокаивает». И все мужчины мчались в ванную, как ненормальные, и наносили себе тысячи порезов. А женщины называли его шовинистом. Утверждали, что его ответ дается с позиции силы и де-факто изначально отрицает возможность для любого существа женского пола достичь состояния покоя. Женщины также считали его полным уродом. Лори Андерсен даже написала про него стихотворение. «Очень терпеливый уродливый шовинист» — вот как оно называлось. «Его биологические часы никуда не спешат» — вот что говорилось в рефрене.
