Сначала ноги у меня заплетались, потом я их распутала, и они понесли меня все быстрее и быстрее – мимо лавочек и питьевых фонтанчиков, – пока не оказалась на самом краю платформы, где стояли тележки, доверху нагруженные коробками, сумками и чемоданами. Если бы это была сцена из фильма, объектив то наезжал бы на Марго, то отъезжал, чтобы в кадр попала коробка с двадцатидолларовыми бутербродами, болтающаяся у нее в руке. Затем показали бы уходящий поезд; камера заглянула бы в освещенное окно купе, так же, как это сделала и я, а там лицо старика, прильнувшее к оконному стеклу, или, возможно (в киноверсии), обнимающиеся влюбленные. А дальше сцена была бы такая: поезд все пыхтит и пыхтит, набирая обороты, а я все бегу, бегу и бегу, не и состоянии его догнать… На самом деле я догоняла его. Это как раз не было большой проблемой; проблема была в том, чтобы суметь в него запрыгнуть, например на открытую площадку последнего вагона.
Будь перрон длиннее хотя бы метров на двадцать, я думаю, у меня бы получилось, а так – не вышло. Вместо того чтобы догнать поезд, я прыгнула в темноту в конце перрона, приземлилась на ноги, споткнулась, упала на твердые белые камни и поднялась (все еще держа в руках коробку с бутербродами). Поезд, увозя с собой мой багаж, и паспорт, и билет «Исландских авиалиний» (с открытой датой обратного вылета), и все мои инструменты для переплетных работ, равнодушно удалялся, светясь тремя красными огнями, как звездами – затухающими красными гигантами, – недвусмысленный знак, которого я ждала. У него могло быть только одно значение.
На краткий миг я совершенно успокоилась, когда в голове промелькнула мысль, что у меня хватит денег, чтобы снять номер в гостинице, и что мой багаж – нейлоновый чемодан и гарвардскую сумку для книг – наверняка вернут на следующий день. Это состояние длилось всего пару секунд. А после я начала кричать, проклинать поезд, сперва по-английски, а затем по-итальянски, в чем была вполне искусна: porcavacca-madonna, porcavaccamadonna[29] и так далее. К сожалению или, может быть, к счастью, единственное французское ругательство, известное мне, было sacrebleu, которое я считала довольно приличным. Но тут мне вспомнилась фраза из моего учебника, в повелительном наклонении: «Остановите этого мужчину. Он украл мой зонт!» – и я стала орать вслед удаляющимся красным огням: «Arrêtez cet homme. Il a vole mon parapluie! Arrêtez cet homme! Arrêtez cet train!».[30] К моему великому изумлению, поезд остановился.
Я не сразу это заметила. На самом деле я прошла половину перрона, прежде чем взглянуть назад, и даже тогда не было совершенно очевидно, что красные огоньки больше не удаляются. Сидя на лавочке, пытаясь взять себя в руки в этих обстоятельствах, думая, надо или нет позвонить папе и как он отреагирует: будет ли рад, моему столь быстрому возвращению или этот кошмар просто подтвердит его подозрение, что я не готова и никогда не буду готова сама о себе заботиться? Должна ли я попросить его позвонить в библиотеку Ньюберри и сказать им, что я возвращаюсь домой? Я снова посмотрела в сторону ушедшего поезда, и теперь заметила, что красные огни были несколько ярче, чем до этого, и вскоре они стали еще ярче. От удивления я не в силах была даже подняться с лавки. В тот момент мне и в голову не пришло, что поезд может сдавать назад по какой-то другой причине, кроме как для моего удобства. Я была счастлива – просто вне себя от радости, – и надо было взять себя в руки, чтобы не разразиться истерическим смехом.
К тому времени, когда поезд вернулся на станцию, его уже поджидала толпа железнодорожных служащих, к которым присоединилась дюжина жандармов в красивой униформе. Что-то подсказало мне: надо оставаться на месте, не привлекая к себе внимания. Во многих купе горел свет, и я заметила Иоланду, ненадолго прильнувшую к окну в вагоне, который теперь был последним. Ее лицо было белым как мел в искусственном свете люминесцентных ламп. Потом мелькнуло лицо Рут, такое же бледное. Жандармы и железнодорожники поднялись в поезд. Предусмотрительно выждав паузу, я последовала за ними и сразу же нырнула в один из туалетов. Я нервничала, и меня немного трясло, но я была довольна собой.
Когда я вышла из туалета, жандарм довольно грубо приказал мне вернуться в свое купе toute de suite.[31] Мне также напомнили (я так думаю), что нельзя спускать воду в туалете на станции.
– О'кей, – сказала я, – О'кей.
Жандарм слегка задел кончиками пальцев мою задницу, когда я протискивалась мимо него в коридоре. Французы так романтичны. Я опустила каблук прямо на носок его блестящего черного ботинка.
Поезд задержали почти на полтора часа, пока железнодорожники проверяли стыковку, тормоза и прочее, а жандармы допрашивали пассажиров. Кто-то рванул стоп-кран – серьезное правонарушение, не простая выходка.
Компьютеры в трех странах меняли расписания, чтобы приспособиться к нашему экспрессу Люксембург-Венеция. Нас предупредили, что пассажиров могут попросить выйти из поезда и подождать несколько часов на станции. Все жандармы хотели знать только одно: кто дернул стоп-кран. И тот, чьи пальцы пощекотали мою попку, думал, что мое неожиданное появление из туалета, возможно, дает ключ к решению этого вопроса. Он видел тут что-то странное, но он не был Шерлоком Холмсом и не знал, что с этим делать.
Он допрашивал нас по-французски, а я переводила, как умела, для своих соседок. Иоланда и Рут оставались на полках, натянув одеяла до шеи.
– Зачем нам, ради всего святого, срывать стоп-кран?
– Pourquoi tirerontils, – перевела я, – le signal d'alarme?[32]
– Non, non, – поправил меня он. – Pourquoi est-ce qu'elles tireraient le signal d'alarme?[33]
Вот, что он хотел знать.
Я снова посмотрела на предупреждение, написанное на трех языках (но не на английском): Defense d'actionner le signal d'alarme,[34] штраф 5000 французских франков. Без шуток. Тысяча долларов. И вплоть до года во французской тюрьме.
Он допытывался, почему я была в туалете после того, как поезд остановился и всем пассажирам велели оставаться в своих купе.
– Потому что мне надо было пописать, – заявила я, неожиданно легко вспомнив, как это звучит по-французски. – Мне нужно было faire pipi.[35] Неужели не понятно?
Мы вздохнули с облегчением, когда он вышел из нашего купе и пошел в следующее, и еще большее облегчение испытали, когда поезд после этой нервной задержки снова покинул станцию.
* * *
По правде сказать, мне никогда не нравились французы. На мой взгляд, они в той же степени грубы и невоспитанны, в какой очаровательны и грациозны итальянцы. Я даже кухню итальянскую люблю больше. Недостаток тонкости и изысканности компенсируется верностью исходным ингредиентам, к которым относятся не как к сырому материалу, коему должно быть организованным и полностью трансформированным во что-то, чего никто не ожидал, а как к… Как бы это лучше сказать? Как к самим себе, я думаю, чью индивидуальность следует уважать. Но я вынуждена признать, что наше quelque chose a manger pour le chemin de fer на скорую руку оказалось гастрономической радостью, un repas extraordinaire.[36] И даже более того. В сложившихся обстоятельствах, это была просто радость в чистом виде.
Мы ели стоя, разложив еду на верхней полке. Коробка изрядно помялась, поэтому некоторые оливки оказались впечатанными в смородиновый пирог, но вскоре мы все привели в порядок. Таких маленьких пятнистых оливок я больше нигде не пробовала. Я стояла между Иоландой и Рут; мы касались друг друга, когда тянулись руки то за тем, то за этим в нашем импровизированном, холодном буфете: за ломтиками паштета, маленькими вареными раками, ароматным пирогом со свининой и говяжьей начинкой, замаринованной в красном вине, копчеными колбасками, сыром груер. Все это мы ели руками. Пришлось снова снять сверху чемодан Иоланды, чтобы достать штопор для вина, и мы пили прямо из бутылки, вкусный рислинг, немного взболтанный, но все еще прохладный. На десерт были маленькие золотые сливы и пирог. Не помню, чтобы когда-нибудь раньше я получала такое наслаждение от еды.
Пока ели, мы разговорились. Я рассказала им о папе и его десерте «Сен-Сир», и о том, как мама нашла крысу в туалете, и как наказали меня и сестер, и как я не могла вспомнить, что сделала с десятидолларовой банкнотой, которую украла из маминой сумочки, и как меня угораздило поехать в Италию.
К тому времени я почти догадалась, кто сорвал стоп-кран, но не хотела спрашивать – а вдруг я ошиблась. Но это была правда, хотя они не признались, пока мы не уполовинили вторую бутылку вина. Они дернули кран вместе, и их руки переплелись на его деревянном набалдашнике.
– А если был бы способ определить, чье это купе? Ну, как в общежитии: когда ты включаешь утюг, и вышибает пробки, то можно узнать, какая комната виновата.
