— С меня хватит, — отрезала Эмили. — Я устала ее прощать.
— Да, — согласилась я, — конечно.
— Я знаю дорогу, — сказала я и уселась на водительское сиденье.
В тот день я вела машину как никогда ловко, мчась на максимальной скорости по извилистым дорогам до больницы в Паоли.
Я задрала юбку матери, обнажив икры, колени и мясистые бедра. Меня затопила вонь ее недавней неприятности.
— Ноги держатся дольше всего, — сказала мать как-то раз.
Мы сидели перед телевизором и смотрели на Люсиль Болл.[8] Волосы Болл тогда были такими красными и ненатуральными, что больше походили на кровь, чем на клоунский парик. На актрисе был специально пошитый фрак с длинным хвостом, отчего она казалась чем-то вроде огромных песочных часов, но ноги, обтянутые чулками в сеточку и водруженные на высокие каблуки, были что надо.
Однажды я позвонила домой из Висконсина. Эмили, должно быть, тогда было около четырех. Трубку поднял отец, и я сразу услышала: что-то не так.
— Что случилось, папочка?
— Ничего особенного.
— У тебя странный голос. В чем дело?
— Я упал, — ответил он.
Я слышала напольные часы в родительской гостиной — их низкий хоровой перезвон.
— Ты лежишь?
— На мне старое лоскутное одеяло, и твоя мама старается изо всех сил. Она здесь.
В трубке раздалось шуршание, и я вступила в тревожные ничейные земли по ту сторону провода — мать шла к телефону.
— С ним все хорошо, — немедленно сказала она. — Просто он под лекарствами.
— Можно я еще с ним поговорю?
— Собеседник из него сейчас никакой, — ответила она.
Я спросила, что именно произошло.
— Поскользнулся на ступеньках. Пришел Тони Форрест и отвез его к доктору. Плохо с бедром и чертовыми варикозными венами. Тони говорит, Эдна Сент-Винсент Миллей[9] умерла из-за них.
— Из-за варикозных вен?
— Нет, из-за ступенек. Упала с них.
— Можно мне поговорить с отцом?
— Позвони на неделе. Он сейчас отдыхает.
Тогда я ощутила, сколь далеки мы друг от друга. Попыталась представить, как отец спит под одеялом воспоминаний, а мать хлопочет по дому, готовя еду из сухих зерновых хлопьев и консервированной кукурузы.
Я потела в законопаченном доме, но боялась открыть окно. Слишком боялась, что еще один смертный хрип вырвется из легких матери, просочится в воздух и разбудит женщин, которые живут одни и боятся одного и того же. Ночного гостя, что придет и убьет. Покорной дочери, внезапно прижимающей полотенце к лицу в порыве долгожданной детской мести.
Я снова повернула кран над кухонной раковиной и стала ждать, пока вода нагреется. Увидела тарелки, которые миссис Касл вымыла утром, и задумалась, что заставляло ее приходить в дом вроде маминого, помогать старухе, пока дни, а потом и годы текли прочь.
Каслы переехали в наш район, когда мне было десять лет. Миссис Касл прославилась как самая искусная жена, а ее муж был сочтен самым красивым мужчиной. Когда оба заходили к нам, чтобы отвезти лошадок-качалок на церковный благотворительный базар, мать и отец сидели с ними в гостиной, и каждый был увлечен беседой. Отец — с миссис Касл, а мать — с ее мужем, Алистером, как она его называла, причем последний слог звучал так тоскливо, словно был синонимом «сожаления».
Внезапно я поняла, что делать: почищу мать, как и собиралась, только теперь она не сможет мне возразить, глаза ее не распахнутся, как у старинной куклы, лучистым голубым стеклом, настоятельным обвинением. Меня больше не волновало, что весь пол будет в грязной воде. Критик мертв. Carpe diem![10]
Я наклонилась вправо и открыла старый металлический шкафчик. Внутри было достаточно пластиковых контейнеров из-под продуктов, чтобы сохранить сердца и легкие всех жителей Финиксвилль-Пайк. Но память подсказывала мне, что где-то здесь должна быть нужная вещь. Наконец, распихав все это барахло по сторонам, в самой глубине, куда годами никто не заглядывал, обнаружила припрятанный с больницы поддон для рвоты, который искала.
Он был голубовато-зеленого цвета, как халаты хирургов. От его вида у меня снова мурашки побежали вдоль позвоночника.
«Он почти умер», — такова всегда была последняя строка рассказа.
Годами я мучилась, почему, если история была об отце, мать всегда оказывалась главным действующим персонажем.
Налив в маленький контейнер немного почти обжигающей воды, я выдавила туда же капельку жидкости для мытья посуды. Если мать жирная, эта жидкость обещает немедленно растворить весь жир! Я выключила воду, взяла губку для посуды, кухонное полотенце и опустилась на колени, чтобы начать работу.
Начну с низа и буду продвигаться наверх.
Я стянула с матери голубые мужские ортопедические компрессионные носки и скомкала их, сопротивляясь желанию запулить их в маленький задний коридор, ведущий в гостиную. Если хорошо прицелиться, если хватит силы в руках, то можно было бы закинуть их в корзинку с шерстяными клубками подле кресла. Вместо этого я положила их рядом, надеясь разобраться потом.
Обнажились изящные пальчики ног. Уже много лет я была с ними близко знакома. Нельзя было просить миссис Касл подстригать матери ногти на ногах, поэтому раз в месяц, в воскресенье, я приезжала выполнять техобслуживание тела: чистить и подстригать места, до которых мать больше не могла дотянуться. Уход за ней был нашим необычным способом вернуться в прошлое, обменом, при котором я, безмолвная, исчезала из комнаты, и все мое тело становилось лишь тем, чем когда-то была ее собственная рука. Я красила ей ногти коралловым лаком «Ревлон», цвет которого если и не вполне совпадал с тем, что она наносила раз в неделю в течение сорока лет, но все же был очень похож и не вызывал ни замечаний, ни возражений.
Обмакнув полотенце в обжигающую воду, я обернула им сперва правую ногу, затем левую. Точно педикюрша, я трудилась над одной ногой, пока другая увлажнялась. Губкой для посуды — мягкой или жесткой стороной, в зависимости от ситуации, — я скребла и полировала. На ногах матери синели те же вены, что живут под моей собственной кожей и которые недавно начали вылезать под коленями и на голенях.
— Ты убила свою мать, верно, но мы нашли ее чистой-чистой! — пропела я, точно в мюзикле, где повешенные ведьмы, раскачиваясь на веревках, таскают яблоки из сада.
— Тяжелый денек, Хелен, — говаривала мать.
— Все будет хорошо, милая, — говаривал отец.
В день смерти отца я приехала домой и увидела мать, сидящую у лестницы и баюкающую его голову на коленях. В последующие недели она вновь и вновь говорила о его варикозных венах и о том, сколько боли они причиняли ему. О том, как негибок он был по утрам и часто спотыкался или падал из-за малейшей морщинки на ковре. Она рассказала по телефону о его неуклюжести бакалейщику, который продолжал доставлять ей еду, и Джо, парикмахеру отца, которому позвонила в минуту помрачения рассудка, после звонка мне. Джо явился вскоре после меня, беспокоясь, что мать может быть совсем одна. С открытым ртом он стоял в дверном проеме и не мог говорить. Когда наши взгляды встретились, он поднял руку и осторожно перекрестил нас, прежде чем повернуться и уйти. Из уважения или из страха перед зияющей трещиной в затылке отца или кровавой дугой на стене?
Медленно я подобралась к коленям матери.
«Они мне улыбаются», — как-то раз прошептал мне мистер Доннелсон, радуясь редкой удаче — явлению матери в шортах.
Через несколько мгновений я вытирала дерьмо с похожих на резину бедер матери и вспоминала вечер, когда отец прибил наверху лестницы, прямо к стене, список поспешно нацарапанных правил:
Держи шкаф для белья наверху закрытым.
Не оставляй спички в доме.
Следи за выпивкой.
Я так ушла в размышления о частых драках отца и матери, когда он еще не переоделся после работы, а она разгуливала в одной ночной рубашке, что мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить: кто-то стучит в переднюю дверь. Медный дверной молоток колотил по дереву.
Я затаилась. Мыльная вода сочилась из губки и текла по моей руке от запястья к локтю. Крохотный всплеск капли в старом поддоне для рвоты прозвучал взрывом бомбы в чистом поле.
В дверь снова забарабанили. На этот раз в стуке появился ритм, как в приятной, почти знакомой песне.
В последовавшей тишине я ощущала свои мышцы так же, как иногда во время позирования. Чтобы долго сохранять позу, телу необходимо добиться неподвижности — оно не может просто внезапно замереть да так и остаться. Я пыталась, чувствуя присутствие человека по ту сторону двери, вообразить себя в Уэстморе, наверху покрытого ковром помоста художественной студии. Пальцы ног зарылись в крапчатый коричневый ворс, я опиралась на локти, давно приученные к ожогам от ковра.
