Меня вдруг поразила страшная мысль: а если меня искушал дьявол? А если я все тридцать девять дней витал среди грез, порожденных Сатаной? А если переполнявшая меня сила исходила от лукавого?
Мне следовало провести в пустыне сороковую ночь.
И это была ночь, когда опрокинулись все мои воззрения. То, что казалось мне ясным, вдруг затягивалось туманом. Там, где раньше я видел добро, теперь я подмечал зло. Когда мне казалось, что я осознаю свой долг, в мою душу закрадывалось подозрение в собственном тщеславии, высокомерии, гибельной гордыне! Как я мог поверить, что связан с Богом? Не была ли эта вера безумием? Откуда во мне могло возникнуть понимание праведного и неправедного? Не было ли новое знание иллюзией? Как я мог присвоить себе право говорить от имени Бога? Не было ли это притязанием на верховную власть? Не встану ли я, выйдя из пустыни, на путь обмана, увлекая за собой других в пучину постоянной лжи?
Я не получил ответа на свои вопросы. Но утром сорокового дня я наконец примирился с самим собой.
Я преодолел все сомнения и поверил: мои ошибки, тяжкие размышления вели меня к Богу, а не к Сатане. Я поверил: мне предстоит совершить нечто благое. Я поверил в себя.
Я тогда не знал, что последующие, еще более невероятные события заставят меня превозмочь еще бо́льшие искушения и этой ночью, в этом саду принудят меня ждать и даже желать собственной смерти.
Поначалу меня не мучили никакие предчувствия. Я присоединился к паломникам на берегу Иордана, ощущая законное право говорить о мудрости, обретенной мною в таинстве молитв.
В лагере меня ждали Андрей и Симон.
Когда я появился перед ними, Симон улыбнулся и воскликнул, словно проверяя меня:
– Кто ты?
– А как ты думаешь?
– Ты посланец Бога?
– Ты сказал это.
Нам было достаточно этих слов. Мы обнялись, потом Иоанн Смывающий грехи еще раз назвал меня Агнцем Божиим. Он попросил Андрея и Симона, своих любимых учеников, расстаться с ним и последовать за мной, ибо верил в меня. Я знал, что ступаю на неведомый путь, и ступил на него без малейших колебаний.
Те времена были исполнены надежд и восторга. Меня опьяняли тайны, которые Бог доверил мне в часы размышлений, и я старался ежедневно передавать их другим. Я радовался, что сумел их познать, но еще не подозревал о последствиях.
Мы с Андреем и Симоном шли по зеленой, свежей, плодородной Галилее. Мы не заботились о завтрашнем дне, спали под открытым небом, питались тем, что срывала наша рука с деревьев, или тем, что протягивали нам руки людей. Бог помог нам обрести безмятежность.
Дабы разрешить возникающие недоумения, я укрывался за скалой или деревом и погружался в обретенный мною колодезь откровения. И всегда возвращался если не с дарованным ответом, то с предчувствием его снисхождения.
Я заглянул в игральные карты мира сего. И увидел игру изнутри. Люди играли плохо: надеясь на выигрыш, они использовали крапленые карты. Силу. Власть. Деньги. Я любил лишь исключенных из их глупой игры, неприспособленных, тех, кого игра выбрасывала прочь: обездоленных, безответных, увечных, женщин, изгоев.
Избрав идеалом бедность, я стал братом бедняков. Они не пытались отречься от своей нищей жизни. Нет, они любили жизнь и беззаветно препоручали ей себя. Ибо знали, всегда найдется прохожий, который даст монету или кусок хлеба. В доверии к жизни проявлялась их вера в Бога. Андрей, Симон и я стали бродягами-бедняками: получали милостыню, а лишнее тут же раздавали нуждающимся. Ибо считали, что нам принадлежит только то, что удовлетворяет наши потребности. Остальное было роскошью; мы не имели на него никакого права.
В нашем преображении было столько радости, что мы привлекали на свою сторону новых молодых людей, и наш круг расширялся. Некоторые юноши возмущались тем, что я обращаюсь к женщинам напрямую и желаю, чтобы они сопровождали нас. Ибо, спускаясь в колодезь любви, я обнаружил, что богодухновенные добродетели были добродетелями женскими. В голосе Отца Небесного я слышал материнскую нежность. Он указывал мне на безымянных героинь, на тех, в ком Он воплощался, на всех дарительниц жизни, дарительниц любви, на тех, кто омывает плоть ребенка, утешает его, наполняет голодные рты, на вечных прислужниц, создающих уют и чистоту, на верных подруг, на смиренниц, на воительниц быта, на цариц заботливости, императриц нежности, врачевательниц наших ран и гонительниц огорчений. Мужчины охраняют врата общества, которое порождает смерть и множит ненависть. Женщины охраняют врата природы, которая творит жизнь и требует любви. Но мои ученики, истинные самцы земли Израилевой, с трудом соглашались с тем, что женщины без принуждения и раздумий делают то, что требует от мужчин тяжких трудов. Ученики терпели присутствие наших многочисленных спутниц, но не доверяли им. Возможно, они просто опасались своего вожделения.
Наблюдая за власть имущими, что делят людей на полезных и бесполезных, я обнаружил, что сильные мира сего обладают способностью унизить человека. Когда мытарь терзал семью должников, он крушил и топтал своих жертв. Я лишен такой способности. Стоя лицом к лицу с человеком, я вижу в нем только человека; я не могу смотреть на него, не ощущая всех тягот его жизни, его высказанных или невысказанных страданий, его надежд, всего, что образует, оживляет и обновляет его черты. Часто мне открывается большее. Я вижу ребенка, каким он был, и старика, каким он станет, всю его изменчивую и хрупкую жизнь.
Ничто не может сравниться с невинной радостью первых месяцев скитаний. Мы расчищаем путь. Мы изобретаем новый образ жизни. Мы уничтожаем недоверие и наглость. Мы можем только давать или принимать. Мы свободны. Мы направляемся в открытое море.
В глазах всесильных все мы ничтожны. Они не докучают нам, ибо с нами можно не церемониться. Они ошибаются: в одиночку мы можем лишь прятаться от мира; объединившись, мы сможем его преобразить.
Мы продолжали бродить по дорогам в поисках богатств, которые нельзя купить за деньги, и наши странствия привели нас в Назарет.
Я с радостью встретился с матерью, но отказался останавливаться в родном доме. Я продолжал жить под открытым небом среди друзей, питаясь доброхотными подаяниями назареян и беседуя с каждым.
Мать и братья призвали меня в дом. Младший из братьев, Иаков, был в ярости.
– Иисус, ты позоришь нас! Ты покинул отцовскую мастерскую, не предупредив никого, чтобы стать странствующим раввином. Но ты спишь под открытым небом, ты побираешься в собственной деревне, где все тебя знают, где живем мы, где мы работаем. Что подумают о нас? Образумься!
– Я не буду менять свою жизнь.
– Если ты больше не можешь работать, то, по крайней мере, можешь есть и спать дома, не так ли?
– А мои друзья?
– Вот-вот, поговорим о твоих друзьях. Скопище бродяг, бездельников, бездарей и падших женщин! Таких здесь никогда не было. Лучше будет, если они уйдут.
– С ними уйду и я.
– Ты хочешь окончательно нас унизить?
Брат мой дал мне пощечину. Он сам поразился своей гневной вспышке, и вдруг на лице разъяренного взрослого человека я увидел волнение ребенка, который набедокурил, а теперь спрашивает себя, какого наказания ждать от старшего.
Я подошел ближе и сказал:
– Ударь и по левой щеке.
Его ноздри затрепетали от ярости. Я бросил ему вызов, и он готовился нанести удар, когда я подставил ему левую щеку, показывая, что готов стерпеть его гнев.
Он издал яростный вопль, сжал кулаки и выбежал из комнаты. Остальные родичи принялись поносить меня, словно, подставив вторую щеку, я нанес оскорбление брату, ударившему меня.
А я просто применил на деле знание, почерпнутое в погружении в бездонный колодезь: возлюби другого во всей его глупости и слабости. Ответить насилием на насилие, вырвать око за око, зуб за зуб – значит лишь умножить зло, хуже того, возвести зло в закон. Ответить любовью на насилие – значит погасить насилие и поставить перед носом насильника зеркало, отражающее его ненавидящее, перекошенное, уродливое лицо. Брат мой увидел свое лицо и бежал, устыдившись.
– Замолчите все и оставьте меня наедине с Иисусом.
Они подчинились и оставили меня с матерью. Она бросилась мне на шею и долго плакала. Я нежно обнимал ее, зная, что слезы зачастую предвещают откровения.
– Иисус, мой Иисус, я ходила слушать тебя, и меня охватило беспокойство. Я перестала понимать тебя. Ты постоянно говоришь о своем отце, о его наставлениях, но ты ведь так мало знал его.
– Мама, Отец, о котором я говорю, есть Бог. Я спрашиваю Его совета, когда уединяюсь для размышлений.
– Но почему ты говоришь «мой отец»?
– Потому что Он мой Отец, как и твой. Он Отец всех нас.
– Ты говоришь общими словами. Ты даешь общие советы. Ты утверждаешь, что надо любить всех, но ты-то любишь свою мать?
