Он стоял, потрясая над головой обеими обрубленными руками, как чудовищный, изувеченный фантом, безумные глаза словно взорвались, а голос утратил всякое человеческое выражение.
— Есть у меня наследство, есть! Есть у меня наследство! Душу можете дьяволу прозакладывать, что есть!
Палач сидел недвижимо, его тяжелый, вневременный взгляд был уставлен в темноту.
Народу прибыло, стало шумно и тесно, в полусумраке слышались голоса, и смех, и звон бокалов, стеклянный шар под потолком медленно вращался, отбрасывая неясные сине-фиолетовые и зеленоватые блики, танцующие пары скользили по полу где-то посредине, и слабо звучала музыка.
Танцы вылились в проходы между столиками, растеклись по всему залу, женщины в светлых туалетах, полузакрыв глаза, висели на мужчинах, музыка отбивала джазовые ритмы.
Пышная красотка проплыла мимо, взглянула через плечо кавалера.
— Смотри-ка, и палач здесь, — сказала она. — Как интересно!
Блики кружились над шумной сумятицей, столы отсвечивали бледным мертвенно-зеленым светом, официанты в испарине метались средь гомона и криков, пробки от шампанского стреляли.
Жирный господин в топырящейся манишке подошел и учтиво поклонился.
— Для нас большая честь видеть среди нас палача, — сказал он, угодливо потирая руки, и поправил пенсне, за которым блестели колючие глазки.
Танец кончился, и пары рассеялись, с улыбками вернулись за столики.
— А вы знаете, что палач здесь?
— Да ну, неужели!
— Ага, вон он сидит.
— Ну шикарно, а!
Молодой человек с энергичным мальчишеским лицом приблизился к нему и, чеканно приставив ногу, вскинул прямую руку.
— Хайль! — воскликнул он и на мгновение замер. Повернулся кругом и, щелкнув еще раз каблуками, пошел обратно на свое место.
Все галдели и хохотали, человек в лохмотьях проник в зал и ходил от стола к столу, что-то шепча и протягивая тощую руку, пока его не выдворили.
Уличная шваль сидела, попивая из бокалов.
— Ну здорово, до чего он шикарный в своем красном костюме, а!
— Ага, здорово!
— И вид такой зверский — вот это мужик!
— По виду он, по-моему, настоящий кот.
— Ничего подобного, с ума ты сошла! Такой шикарный мужчина.
— А чего это он сидит и все время рукой за лоб держится?
— Я-то откуда знаю.
— Но он шикарный.
— Ага!
— Как ты думаешь, если бы с палачом, а?
— О, пальчики оближешь, можешь не сомневаться.
Снова зазвучала музыка, на этот раз томно, играл другой оркестр. Пары заскользили в блуждающем синем свете, тонкие руки свисали через плечи, глаза полусонно смежались.
— Разве завтра что-нибудь такое ожидается?
— Не знаю, но вообще-то у них полно людей, которых намечено прикончить. По мне, так пожалуйста.
— Да, это совсем не вредно. Людей на свете предостаточно, причем настоящих, полноценных людей. Во всяком случае, жить остаются, как правило, лучшие, уж за этим-то, безусловно, следят.
— Конечно.
Пожилой господин с военной выправкой, жуя губами, прошел твердым пружинистым шагом мимо столика палача.
— Отлично, что будет порядок, господин палач! Народ разболтался, пора, черт возьми, приструнить его!
— Нет, да что ж это! Мы вам заказывали сухое, а вы приносите полусухое! Безобразие!
— О, извините, пожалуйста…
— Вот именно, больше вам нечего сказать. Ну и обслуживание! Да еще сидели ждали целую вечность.
— Он уже и бутылку откупорил!
— Нет уж, придется вам поменять. Мы не пьем ничего, кроме сухого.
Раскормленная бюргерша шла вперевалку из дамского туалета; увидев палача, она всплеснула руками:
— Нет, вы только поглядите! И палач здесь! Я обязательно должна сказать об этом Герберту!
Она подошла и доверительно положила руку палачу на плечо.
— Мой сын наверняка будет ужасно рад с вами познакомиться. Милый мальчик, он так обожает кровопролития.
Она подняла голову и с материнской улыбкой огляделась, высматривая своих.
Музыка звучала томно, ласкала гибкие, скользящие женские тела, чумазый малыш прошмыгнул в зал через двустворчатые двери и, обходя столы один за другим, распахивал свои жалкие лохмотья, показывая, что под ними он голый, пока официанты не схватили его и не выставили.
— Напротив, сударь мой! Насилие является наивысшим проявлением не только физических, но и духовных сил человечества! Это факт, который благодаря нам стал наконец совершенно очевидным. А тех, кто думает иначе, мы будем переубеждать именно путем применения насилия, и уж тогда-то они, безусловно, в это поверят, или вы так не думаете?
— Ну что вы, конечно, безусловно.
— Да! Мы тоже на это надеемся.
— Так вот. Мы выдвинем категорическое требование: все инакомыслящие должны подвергаться кастрации! Это диктуется элементарной необходимостью, если мы хотим закрепить победу своих идей! Не станете же вы требовать, чтобы мы позволили этой заразе распространиться на будущие поколения. Нет, сударь мой! Мы сознаем свою ответственность!
— Да, разумеется.
— Право же, милейший сударь, вы все еще — смешно сказать — находитесь в плену привычных представлений прошлого! Поймите, никакое иное мировоззрение, кроме нашего, никогда больше не будет существовать! С этим покончено, понимаете, раз и навсегда!
— Ах вот как, ага! Да, вот теперь я вас понял. Конечно! Да, разумеется!
— Не правда ли, стоит лишь отказаться от привычного образа мыслей, как сразу начинаешь постигать этот наш совершенно новый взгляд на вещи. Только в самом начале чуточку трудновато. А в сущности, это же очень просто.
— Да, конечно.
— Вам не доводилось присутствовать при основательном избиении непокорных, каким мы пользуемся в нашей практике? Вот уж действительно самое воодушевляющее зрелище из всех, какие только могут быть, уверяю вас. Ощущение такое, будто ты участвуешь в воспитании человечества для новой, более высокой жизни, в его совершенствовании.
— О да, я бы действительно с удовольствием на это посмотрел!
— Бывали случаи, когда нам удавалось обращать стариков лет под восемьдесят, если только мы не жалели времени.
— Просто невероятно. Особенно если вспомнить, как трудно вообще распространять истинные убеждения среди людей.
— Да! Мы действительно добиваемся совершенно исключительных успехов, уверяю вас.
— Но мы сознаем свою ответственность за все грядущие поколения, понимаете? Мы знаем, нельзя терять ни минуты! Будут люди думать правильно сейчас — значит, и потом никогда уже не будут думать неправильно. Мы не должны забывать, что живем в великое время! Время, которое имеет решающее значение для всего человечества и для дальнейшего развития жизни на земле.
— Да, конечно.
— И мы знаем, что мы за него в ответе.
— Классы! Нет больше никаких классов! В этом-то и состоит величие и значительность происходящего! Есть лишь люди, которые думают, как мы, и известное число людей, которых посадили — именно с целью обучить их думать, как мы. И те из них, кто останется жить, безусловно, этому обучатся.
— Вы сами видите, вот здесь, например, пьют шампанское или, как, пожалуй, большинство, просто» пиво и бюргеры, и рабочие, и более состоятельные люди — все вперемешку, все они равны. И все думают в точности одинаково — как мы! Все, кто не сидит, думают, как мы!
— Угу.
— Перед вами наконец-то великолепная, небывалая картина единого, сплоченного народа! К которому, кстати сказать, очень скоро примкнут и заблудшие, в этом нет никакого сомнения. Тех, кто будет упираться, мы приструнить сумеем! Народ, сплоченно стоящий вокруг своих тюрем и с упованием ожидающий, когда оттуда послышится крик еще одного из обращенных!
— Это потрясающе! Какой высокий дух!
— Да, такого еще не видывал мир! Это как общее молебствие, и многие стоят по стойке «смирно», дожидаясь стонов новообращенных, такое они испытывают почтение к сокрытым от их взора таинствам, свершающимся с их расой. Это воистину патетическое зрелище. Такое мыслимо только у нас. Мы не похожи ни на какой другой народ на земле! Ничуть не похожи!
— Да, нам совершенно необходимо заиметь собственного бога, причем безотлагательно. Невозможно требовать, чтобы наш народ поклонялся богу, которым пользуются другие, неполноценные расы. Наш народ очень религиозен, но он желает иметь собственного бога! Представление о некоем общем боге не что иное, как открытое издевательство над всей системой наших взглядов, и будет караться мерами, отныне распространяющимися на все виды преступлений.
Подозрительный субъект шлялся в полусумраке по залу, с наглой ухмылкой просил милостыню, грубо толкал столики, расплескивая содержимое бокалов, если ничего не подавали.
В дальнем углу сидела за столиком компания.
— Да что за дьявольщина! Мы вам пиво заказывали с сосисками, а вы приносите шампанское. Безобразие, черт дери! Вы что, думаете, мы миллионеры, вроде этих жирных свиней?
