Но Ульрика вроде не возбудилась, только отводит челку со лба, как только смолкает музыка, со злостью взглядывает на Роберта и получает такой же взгляд в ответ, а потом кричит:
— Все, хватит угара! Теперь поставьте что-нибудь старенькое для нас, старичков!
Андерс поднимает брови. Старичков? Да ей едва стукнуло пятьдесят. Хотя немало, конечно, для этой компании, во всяком случае, достаточно, чтобы ее послушались. На какое-то время делается тихо, пока кто-то роется в дисках, а затем по бару скользит знакомый вступительный аккорд. Андерс улыбается и подхватывает Ульрику, прижимает ее к себе. She Belongs to Me. Давний шлягер, державшийся на первом месте в «Десятке хитов» Шведского радио два месяца подряд, когда сам он еще был на последнем курсе Каролинского института.
— Как же я ненавидел эту музыку, — говорит он и скользит щекой по волосам Ульрики. — Просто не выносил.
Она смеется в ответ и чуть откидывает голову, отчего волосы отлетают в сторону, а когда приближается снова, ее щека чуть касается его щеки. По спине Андерса пробегает дрожь.
— А я ее любила.
— Понятно — как все девчонки.
— По Бьёрну Хальгрену мы же все с ума сходили… Ну, какое-то время.
Замерев, он не отвечает. Ульрика на мгновение отстраняется и смотрит на него:
— Что такое?
— Это был Бьёрн Хальгрен?
— Да. Он же был солистом в «Тайфунз». Перед тем, как все это случилось.
Он перестал танцевать, но по-прежнему не отпускает Ульрику, лишь чуть покачивается на месте, словно пытаясь сохранить видимость танца. Так это был Бьёрн Хальгрен, он пел эту композицию… Адам потерянного Евиного рая. Как он мог забыть. С другой стороны, Ева никогда не желала слушать эти пластинки, когда Андерс бывал дома, раздражалась, даже когда он пытался их поставить. Наверное, ставила их сама, когда он был на работе. Что-то она ведь делала, пока он был на работе.
Ульрика прижимается щекой к его щеке и делает шаг, мягко понуждая Андерса продолжить танец. Теперь она его ведет.
— Хотя, наверное, не самая уместная песня сейчас, — говорит она, понизив голос.
Он старается, чтобы голос звучал как можно равнодушнее:
— Почему это?
— Потому что его сестра здесь. И вид у нее немножко грустный.
Она разворачивается, так чтобы ему стало видно пространство за дверью. Там по-прежнему стоит Сюсанна, по-прежнему прислонившись к стене и обхватив бокал обеими ладонями, но глаза ее теперь закрыты.
— Это его сестра?
— Да. Двоюродная, что ли, или сводная, как-то так.
— Откуда вы знаете?
— Читала где-то. Подойдем к ней?
— Нет, — отвечает Андерс и крепче прижимает к себе Ульрику. — Лучше оставить ее в покое.
— Да. Хотя, наверное, она уже с этим свыклась, — говорит Ульрика. — Столько лет прошло…
Он уже готов ответить, когда внезапный крик перекрывает все звуки и голоса:
— Кровь! Боже, кровь идет!
Это Катрин. Она стоит возле стойки, прижав ладонь к горлу. Рядом стоит Роберт. Его правая рука — красная от крови. Однако он не выпускает из нее ручку разбитой пивной кружки, просто стоит неподвижно, уставясь в стойку. Она усыпана битым стеклом.
Андерс делает виноватое лицо, и Ульрика тотчас отпускает его руку. Ничего не поделаешь. Доктору надо идти работать.
Иллюминатор по-прежнему открыт, за ним океан. Простыни на койке так же расправлены и белы, как и были, когда она уходила вниз на вечеринку. Зеркало в туалете — только что протертое и блестит. От легкого запаха жидкости для стекла щекочет в носу. Сюсанна вздрагивает и закрывает иллюминатор, мгновение стоит и смотрит на айсберг, проплывающий мимо, и размышляет о том, как странно — вот уже эйфория первых часов прошла, вот уже ее глаза, всю жизнь ожидавшие этого невероятного, успели к нему привыкнуть. Потом она пожимает плечами и, обхватив их руками, несколько раз закрывает и открывает глаза. Пытается понять себя. Почему она вернулась в каюту? И зачем?
Чтобы спрятаться. Потому что там была кровь, на барной стойке.
Спрятаться. Потому что они поставили ту песню.
Спрятаться от воспоминаний, пробужденных той музыкой. Они теперь шевелятся у нее в голове, ползают и переплетаются друг с дружкой, улыбаются своей извечной улыбкой и шевелят в воздухе раздвоенными язычками.
Сюсанна опускается на койку, сбрасывает туфли и ложится. Зажмуривается. Ищет темноту. Но под закрытыми веками нет темноты, там красно, характерный красно-серый оттенок, разрываемый желтым кругом при каждом ударе сердца. Можно чуточку поглядеть на те воспоминания. Просмотреть их и попытаться забыть.
— Этого еще не случилось, — говорит она вслух сама себе. — Ничего еще не случилось.
Утешительная мысль. И правильная. Потому что если прошлое в самом деле живет в нас, если оно неистребимо, то в этом прошлом есть все. В том числе и места, где и правда ничего еще не случилось. Вроде той оконной ниши на лестнице, принадлежавшей только Сюсанне. И больше никому.
Разумеется, вся семья это признала. Никто другой не смог бы уместиться там, выпрямившись под сводчатым потолком, сидя с ногами на узком подоконнике. Все остальные были слишком большие. Поэтому они только улыбаются ей, пробегая мимо по лестнице.
— Здорово, дозорный, — говорит Бьёрн, сбегая на первый этаж в туфлях на тонких кожаных подошвах. — Доложите обстановку!
— Зеркальце, зеркальце на стене, — говорит Инес, спешащая в ванную со стопкой свежих полотенец. — Ну, видела что-нибудь интересное?
— Ну хоть кто-то взялся нести вахту на этом корабле, следующем в вечность, — говорит Биргер, хромая вниз по ступенькам с портфелем в одной руке и номером «Ландскрона-Постен» в другой. Сюсанна не отвечает, только следит за ним взглядом, чтобы посмотреть, как он споткнется. Ну да. И сегодня он тоже споткнулся.
Она улыбается ему вслед, потом медленно поворачивает голову и смотрит в окно. Там снаружи, на Сванегатан — Лебяжьей улице — уже сумерки. Вокруг фонаря появился нимб, и пока что перед домом никого нет. Еще много лет до того вечера, когда начнут приходить девушки. И пока еще ничего не случилось.
Девушки появились в сумерках.
Поначалу, задолго до того, как то, чего не могло случиться, все-таки случилось, их было немного, случайная стайка, трое-пятеро-семеро, вынырнувших из тени и старательно делавших вид, что они просто шли мимо и по чистой случайности остановились на тротуаре перед этим домиком из красного кирпича. Они обращали свои бледные лица к окнам, одновременно роясь в карманах в поисках сигарет и спичек, а потом стояли вплотную друг к другу, пуская дым в желтый конус света от уличного фонаря.
— Вот, значит, они какие, — сказала Инес и опустила штору на кухне. — Черные глаза и белые губы. Прямо как привидения. Тут начнешь темноты бояться. Бррр.
Она открыла шкафчик и достала четыре тарелки, протянула их Сюсанне и продолжала:
— А как одеты! Одни как будто явились с какого-нибудь военного склада, а другие щеголяют в мини и нейлоновых чулках. В конце-то ноября! Чулки небось к ногам примерзнут, и вообще они себе цистит заработают, а цистит — это, я тебе скажу, ничего хорошего…
Биргер, который уже уселся за стол в ожидании ужина, приподнял локти, чтобы Сюсанна могла поставить тарелку.
— Пожалуйста, без подробностей!
Инес улыбнулась через плечо:
— Правда? Ах, как жалко! А у меня как раз столько интересных подробностей!
— Не сомневаюсь, дорогая! Но есть ситуации и ситуации…
Инес шваркнула на клеенку подставку под кастрюлю.
— То есть эта ситуация — неподходящая?
Биргер не успел ответить, потому что в дверях уже стоял Бьёрн, а Инес улыбалась ему, одновременно развязывая фартук:
— А вот и виновник торжества…
— Да ладно тебе, — сказал Бьёрн и уселся на свое обычное место.
Инес провела рукой по его длинным темным волосам, остриженным «под пажа».
— Ага! Мокрые. Опять голову мыл.
— Ну хватит! — сказал Бьёрн.
— Слишком часто мыть голову — это вредно.
Бьёрн запустил ложку в кастрюлю с овощным пюре.
— Ты можешь облысеть раньше времени. И заработать отит.
— Инес, ну пожалуйста! — сказал Биргер.
Она лишь рассмеялась:
— Я пошутила.
— Я знаю. Но мальчик будет переживать.
— Не-а, — сказал Бьёрн. — И не подумаю.
Когда чуть позже Сюсанна открыла дверь на улицу, по группе под фонарем пробежал легкий трепет, трепет был готов перерасти в крик, но пресекся и застыл, когда девушки увидели, кто вышел на крыльцо. Сюсанна захлопнула за собой дверь, привычно пихнув ее бедром, она старалась казаться невозмутимой, несмотря на тревогу, шевелившуюся словно тысячи муравьев под кожей. Застегнула зимнюю парку на молнию, глубоко засунула руки в карманы. Куда теперь смотреть? Сумеет ли она пройти через сад до калитки, ни разу не взглянув на этих девчонок? Да, сумеет. Это совершенно необходимо, потому что стоит поднять на них глаза, и не устоишь перед инстинктивным желанием извиниться за то, что из дому вышла всего лишь ты.
