«Париж, — написал Вальтер Беньямин, — столица XIX столетия».
Фокус, однако, в том, что тут оно так и не кончилось. Если Рим — вечный город, то Париж — вчерашний. XX век пронесся над ним, еле задев. В Первую мировую войну парижане обходились без круассанов, во Вторую — без отопления. Чтобы согреться, Сартр писал в кафе, теперь здесь целуются — даже американцы.
Внезапно над Монмартром образовалась туча, и стало хлестать.
— В дождь, — трусливо сказал я, — Париж расцветает, как серая роза.
— Лучше бы ты взял зонтик, — хмуро ответила жена. Но зонтики, специально купленные от апрельских дождей, дожидались нас в отеле, и мы спрятались под карниз. Когда небо расчистилось, в нем показался первый за всю неделю самолет. Пауза, похоже, кончилась.
В конце 70-х, как сейчас, в Америке преобладали панические настроения. Инфляция была 17 %, безработица — 15 %, но тогда, только приехав на Запад, я не знал, что значит ни первая, ни вторая, и считал жизнь прекрасной. Моим сбережениям уж точно ничего не угрожало — их не было. Зарплату (грузчика) я по привычке тратил сразу. На первую получку купил у знакомого белорусского модерниста картину «Упражнение в дзен-буддизме», которая до сих пор висит над столом. Со второй зарплаты повел жену в ресторан японской кухни, которая как раз тогда начала свое победное шествие. И это тоже бесило Америку.
Япония тогда, как сегодня Китай, считалась внезапной сверхдержавой. Американцы привыкли к холодной войне, а не экономической, и на японцев смотрели с ужасом, завистью, восхищением и отчаянием. Только эта смесь чувств могла объяснить, почему американцы покупали тойоты и ненавидели тех, кто их делает. Озабоченные угрозой, японские заводы переехали в Америку, но это не помогло, потому что в воздухе пахло кровью. Особенно после того, как фирма «Сони» купила голливудскую студию, а «Мицубиси» — Рокфеллер-центр, где Америка привыкла справлять Рождество. «Реванш за Хиросиму», — писала одна газета. «Вместо елки, — пророчила другая, — здесь будет стоять бонсай».
Но японцы не торопились менять купленный город. Они ждали своего часа и публиковали графики. Кривая неутомимо приближала тот роковой момент, когда Япония выйдет на первое место по валовому продукту. Америка готовилась к этому дню, как к Судному. Ее закат казался неизбежным. Студенты учили японский, фабриканты — методы японского менеджмента, хулиганы резали шины тем же самым тойотам.
Теперь об этом все забыли, потому что японскую угрозу сменила китайская. Американцы привыкли ждать беды с Востока — с красного, Ближнего, Дальнего…
Сами японцы, однако, относятся к своему будущему без ажиотажа: сверхдержава на пенсии. Эффективность осталась, но — в меру. 15 лет назад мои токийские знакомые держали в офисе раскладушку, теперь в больших фирмах силой гасят свет в 10 часов вечера, чтобы выставить самых усердных. В газетах по-прежнему печатают графики, но теперь кривая показывает, когда Китай вытеснит Японию на третье место. Получается, что завтра. Любви это не прибавляет. Китайцев боятся, зная, что никуда от них не деться. (Токио, кстати, единственная, кроме Москвы, столица, где японских ресторанов больше, чем китайских.) Хуже, что экономический кризис смешался с демографическим. Японцы реже рождаются и умирают, и скоро пенсионеров будет больше, чем работающих. Выход — ввезти 10 миллионов эмигрантов, но об этом не может быть речи, потому что в страну, где тысячу лет не выносили иностранцев, никто не собирается впускать гайджинов.
Русских в Японии мало. Говорят — всего семь тысяч, если не считать рыбаков на Хоккайдо, ворвавшихся однажды в женскую баню и по ошибке там выпивших. Инцидент разбирала полиция с русским разговорником сыскной службы. Первая фраза в нем звучит так: «Разрешите вас арестовать».
У меня самого есть подобный раритет — разговорник для советских туристов в Греции. Открывается он походом в магазин: «Есть ли у вас сахар, масло, макаронные изделия, и когда, наконец, завезут сосиски?» Выйдя за дверь несолоно хлебавши, гость хватает прохожего за античный локоть и читает ему следующий вопрос: «Как пройти к Центральному комитету Коммунистической партии Греции?»
В Японии, как уже говорилось, русских мало, а те, что есть, говорят по-английски. Это — программисты, ученые и девушки без определенных занятий. Вернее, с определенными, но так говорят из вежливости, потому что японцы нас все время боятся обидеть:
— Вам и так непросто: Сталин, климат, олимпиада.
Мне даже пытались всучить спорные острова, но я не взял. Русские им вежливо отвечают тем же, неискусно скрывая бешенство. Больше всего наших достает мусор: шесть контейнеров, трехлетние курсы и соседи следят, звоня на работу.
— Трудно? — спросил я у соотечественницы.
— Судите сами. Макулатуру надо разобрать, банки вымыть, горящее высушить, негорящее сплющить. То, что не горит и не тонет, мусором не является и выбросу не подлежит. Разве что по пятницам, в дни удаления от скверны. И это только начало. Здесь всегда влажно, комната в шесть татами, борщ — роскошь: свекла — 40 долларов, и не купить. Чтобы дочку в школу собрать, надо гольфы приклеить, иначе спадают, юбку линейкой отмерить, ранец очистить от запрещенного — денег, мобильника, конфет. Плюс уроки сострадания. Каждому приходится неделю побыть слепым, неделю — глухим, неделю — старым, три дня — безногим.
— А теперь, когда дочь выросла?
— Друг у нее нежнее девицы: руки бритые, ноги бритые, гладкий, как угорь.
— Совет да любовь.
— Это — вряд ли. Я ему в тещи не гожусь. Глаза, говорит, большие, зеленые, ноги — длинные, руки — длинные, страшная, как смерть.
Даже в четвертый раз, что со мной бывает исключительно редко, я не полюбил Токио. А все потому, как объяснил мне живущий здесь аспирант Саша Беляев, что ездил по городу без велосипеда. Уверен, что так оно и есть, потому что, заблудившись, я попал в квартал переулков, стены которых почти касались друг друга. Из-за ограды торчала голая слива, усыпанная розовыми цветами, в сумерках горели красные фонари, зазывая в кукольный ресторанчик, и по мостовой, уступая взрослым дорогу, ехали на двухколесном дети, ловко держа одной рукой зонтик.
Но чаще я катался под землей, где токийцы проводят оставшуюся от работы жизнь. В метро спят, читают мангу, переписываются по телефону, тешатся видеоиграми и копят сексуальные фантазии: подземка — популярный сюжет японской порнографии. Времени хватает на все, потому что метро покрывает значительную часть архипелага. Станций столько, что, в отличие от Москвы, тут никто не помнит наизусть схему линий. Нам, безграмотным, от нее проку мало, и меня за собой водила переводчица, говорившая по-русски лучше меня, если не считать московского аканья. Девочкой она училась в русской школе и даже была первой и единственной японской пионеркой. Ради нее пришлось изменить текст пионерской клятвы. Перед лицом товарищей она обещала хранить верность сразу двум коммунистическим партиям — Советского Союза и Японии. В память об этом мы начали экскурсию с буддийского кладбища, где лежит Рихард Зорге.
— Раньше, — объяснила она, не оставляя тему, — здесь принимали в пионеры детей советских посольских работников.
Но и теперь могилу не забыли, судя по корзине свежих цветов. На плите с трехъязычной надписью я обнаружил окурок и пластмассовый стаканчик с водкой.
Утолив ностальгию, я запросил экзотики, и мы отправились в храм Мэйдзи. Император, которого считают японским Петром за то, что он просветил нацию и сделал ее опасной, удостоен целого леса в центре города. Внутри — мемориальный храм: ворота-тории из тайваньских кедров и открытый, как сцена, алтарь для богослужения. День был субботним, солнечным и по астрологическому календарю счастливым, поэтому необъятный двор заполняли свадебные процессии. Гости — в костюмах и платьях, молодые — в кимоно, жрецы — в белоснежных шароварах и черных шапках из накрахмаленного шелка. Шествие открывал оркестр гагаку — с бронзовыми колокольчиками и губным органчиком. Все это я уже видел, но только на картинках — иллюстрациях к «Принцу Гэндзи», сделанных задолго до того, как на прибрежных болотах вырос этот сравнительно молодой город. Старину в Токио вернула экономика. Еще недавно модной считалась западная свадьба. По всей Японии настроили фальшивых церквей без крестов, но с алтарем, где венчали с фатой под Мендельсона. Кризис, однако, разорил и этот бизнес, вернув молодоженов в более дешевые синтоистские храмы.
Став свидетелем свадебных церемоний, я не удержался от расспросов. Дома, что в Америке, что в России, я робко прислушиваюсь к шепоту политической корректности. Но за границей пускаюсь во все тяжкие и выясняю скрытую от посторонних котировку женихов и невест. Чтобы узнать, кто как к кому относится, надо разобраться в устройстве брачного рынка. В Израиле, например, все евреи — братья, которые с точки зрения заботливой свекрови делятся на 40 категорий. Выше всего ценятся немецкие евреи — их меньше всего осталось. Американцы в хвосте, сефарды — за воротами. То же — в Скандинавии. Все, конечно, викинги, но шведы — женихи солидные, норвежцы — простоватые, датчане — сибариты, исландцы — варвары, финны — не скандинавы вовсе. Японцы женятся на японках. Исключение — корейцы.
