Подошли к Анечке, расцепили руки. Один мужчина достал коробку папирос «Ялта», другой — спичечный коробок в позолоченном футляре. Дали инвалиду закурить-прикурить. Папиросу держать ему сложно: не рассчитано туловище на равновесие, и как только поднимал инвалид руку ко рту, тележка его грозила завалиться набок. Уцепившись одною пятернею за Анечкино колено, он быстро курил, а сопутники — смотрели. Никогда такой руки на своем колене Анечка не видела: смуглая, с ровными пальцами, ногти розовые и прямоугольные. Но не цвет и не вес Анечку поразил, а объем. Рука была объемной, так Анечка почувствовала; без единого следа влаги, без дрожи. И по всему объему — равномерно теплой. Папиросу инвалид докурил, но руку с колена не снял, полез выше: Анечка даже не то, чтобы уклониться попыталась, а только чуть поджалась. Тогда взяли сопутники Анечку со скамейки, откатив в сторону инвалида, отвели на траву, положили и подняли Анечке юбку. Она лежала, не шевелясь. Один взял ее за руки, развернул вверх и прихватил неразжимной связкой, второй ноги ее за щиколотки принял и раздвинул. Инвалид подкатился к ней и стал выбираться из сиденья, что-то расстегивая и отцепляя. Не смог. Оставили Анечку сопутники и освободили инвалида: один приподнял его за лацканы пиджака от земли, а другой снял тележку. Вновь взяли Анечку за конечности, а инвалид разоблачался из тряпичных сатиновых закруток, веревочек. Обнажился и влез на Анечку, начал притираться. Стянул ей трусики, задышал, потрогал за все. Но молчала его плоть, не каменела. Тогда отпустил Анечкин рукодержатель одну ееруку, подвел ее пальчики к инвалидскому мясу. Инвалид отшвырнул Анечкину щепоть, задвигался резче. Так перемещался, покуда не забрызгал ей бедра.
Сполз, завернулся, сопутники возвратили его в тележку.
— Спасибо, дочка, за день победы…
А вокруг — белый еще день, в любую секунду могли появиться прохожие. Но не появился никто. И они ушли.
— …Слава, Боже мой, мне такой страшный сон снился. Я тебе изменяла во сне.
— Ну расскажи… Подожди, не надо, напиши здесь, что помнишь, я тебе потом объясню.
— Слава, я не помню… Там было, когда я маленькая гуляла в саду…
— А, все понятно. Сад, деревья — фаллические символы.
— Слушай, может быть, нам тоже подать документы?
— Как, как?
— Подать документы на выезд.
— Аня, в комнате не надо разговаривать.
— А что я сказала? Спокойно подать документы и уехать. Здесь все-таки невозможно жить — я на улицу боюсь выходить, видеть эти рожи…
— Помимо всего прочего — я не еврей, как знаешь.
— Фигня! Я еврейка, у меня даже родственники там должны быть.
— Ты же только утром говорила, что сионисты противные.
— А при чем здесь сионисты? Мы уедем и будем жить по-человечески. Я пойду работать и учиться, а ты будешь писать.
— Если уедем, я писать больше не буду…
— Ну, будешь преподавать английский.
Ни единого слова я не напишу, все вслух, расскажу все, что знаю, вслух, писание — в задницу, текущие события, пусть текут без меня, или работать там по проблемам советологии, они же там ничего не знают, создать, наконец, методику, я английским свободно владею, но там же, в Израиле, национализм, но можно же в Америку, Германию, окурки только в пепельницу, в самом деле — жениться на ней и уехать, еврейская жена не роскошь, а средство передвижения, пусть они свои микрофоны туда протянут, подонки, убийцы…
— Мы еще обсудим, Аня, это не к спеху, это — последний звонок, пойми.
Как какой-нибудь Тургенев, пробуждая любовное чувство героини, сволакивает ее в весеннюю канаву с талою водой, так и слова Плотникова о звонке совпали со звонком натуральным — в двери. Звонят — пришли посторонние: агенты или сионисты. Агенты не приходят никогда, — пришли обещанные Липский, Розов, Минкин.
Три табуретки принесены из кухни: на тахте могут сидеть только хозяин и Анечка. Но Анечка — не сидит, а заносит в комнату, путаясь и спохватываясь, некоторую посуду, сахарницу, сухарницу с полудомашним торгом: коржи из магазина «Полуфабрикаты» — крем собственного верчения.
— Как ваши дела э-э-э, Михаил? Борисоиич? Никаких просветов?
— Михаил без отчества. В Израиле все по именам: министры, военное руководство… Есть даже один генерал, так его по прозвищу называют.
— Совершенно верно. Но насколько я знаю, фамилию там образуют из отцовского имени: такой-то ибн такой-то, как у братьев Стругацких… Нет, нет, без вашей подсказки! Я сейчас попытаюсь сам проникнуть в тайны еврейской ономастики… Михаэль… — бен-Барух?
— Точно.
— И еще раз: Хаим бен-?
— Нафтали.
— Анатолий значит Нафтали? Будем помнить… Арон Григорьевич, как вы расшифровываетесь? Григорий — это Цви? Ну, тут надо знать язык, на тыке не выскочишь.
— Для вас это вопрос года, вы языки схватываете на лету.
— Схватывал — в прошедшем времени… А если схвачу, произведете меня в еврея? По знакомству разрешите мне миновать обряд инициации… Гиюр, так кажется?
— Гиюр нам самим не помешает. Ахад-Гаам сказал, что Иерусалим сначала строится в сердце, и лишь потом можно совершить восхождение на Землю Отцов.
— Гаам… Он же Ашер Гинцбург. Читал. Не скажу, чтобы это было слишком глубоко. Такой, знаете, наш простой советский Заратустра… А вы читали, конечно?
— Как в одном анекдоте — местами. Приедем — там прочитаем. А пока приходится все время что-то писать. Без глубины…
— Понятно. Хорошо, что вас всех с работ поувольняли. С такой текучкой, как у вас, на одни жалобы три четверти суток уходит… Кстати, Михаил Борисович, я ваш последний коллективный протест слушал: очень характерно… как там? «Мы готовы на все, чтобы вернуть себе право жить со своим народом»…
— Мы хотели, чтоб знали: никакие семафоры нам не указ.
— Ага. Так в чем заключается гиюр, кроме обрезания крайней плоти?
— Вам надо побеседовать с Терлецким или Ханыкиным.
— Ханыкиным?! Он что, тоже теперь еврей? Такая, я бы сказал, старославянская фамилия… Ханыка, ханыга: напоминает арго…
— Он еврей по матери, значит — настоящий еврей. Кстати; прошел все дела: обрезание, Библию… Ходит всегда в шапочке, с кистями, молится в синагоге и дома.
— Занятно. Вот я ему Аннушку отдам на краткосрочные курсы, а она мне потом преподаст иудаизм своими словами… Аннушка, хочешь сделать обрезание?
— А ты не боишься, что я от тебя уйду: честным еврейкам нельзя жить с инородцами.
— Аня, ты превосходишь своей… э-э-э евреистостью наших гостей. Это невежливо.
— Гости, в смысле — Слава, я больше не буду.
— Ладно, все будет хорошо. Скажи же мне теперь, не раздумывая, как ты будешь на еврейском, а?
— Хана. Я буду Хана, дорогой Слава.
— Очень даже. Я знал, но как-то не среагировал. Хана… Например, Хана Ханыкина. Давай, Аня, мы тебя отдадим Ханыкину в жены…
— Он теперь не Ханыкин, а бен-Ханукия.
— Ханукия? А, знаю, такой праздничный светильник. У меня есть великолепнейший альбом с иудейскими древностями… Аня, дай, пожалуйста…
— Что?
— Чем писать.
Не прикоснулись сионисты к Анечкиному пирогу, чаек лишь помешивали: неголодные пришли, покупали пищу в продуктовом сертфикатном магазине на Большой Грузинской — голландский куриный суп с мерными грибами, вырезку, пепси-колу.
Их появление было неотъемлемой частью нашей борьбы за права человека. Плотников их действиям готов был помочь. Свобода эмиграции? В этом смысле они часть процесса. А до максимализма ли теперь… Часть — так часть. И они — выезжанты, отказники, по-настоящему интеллигентные люди. Им удалось найти единственно возможную точку несоприкосновения с Лешиной кирзой и полковничьим бейсболом: наука, техника! Они давали Леше свою техническую мысль, что все равно не спасет Лешу от распада и развала в 1984 году. И недальновидные и тупые Леша с Бондом платили им зарплаты, присваивали почетные звания во всех областях знаний, печатали для ученых альбомы Пикассо в финских типографиях… В научные библиотеки отправлялся Альберт Швейцер и Тейар де-Шарден; сионисты могли никуда не ехать: разве что из кооперативной квартиры — в закрытую лабораторию. И то, что они все-таки едут, само по себе достойно уважения.
Ученые нашли в себе силы отказаться от Лешиной поддержки — и повели за собой многие тысячи других. Понятно, не все эти, тысячи таковы, как наши уважаемые гости. Есть, понятно, люди, стремящиеся улучшить свое материальное положение и избавиться от антисемитизма — что совершенно естественно. Есть евреи, не вошедшие в русскую культуру: из Прибалтики, Грузии. Но авангард — здесь. Да и в провинции именно научно-техническая и гуманитарная интеллигенция приходит к одному и тому же — необходимо выехать в Израиль на постоянное место жительства…
Так, по имеющимся сведениям, в крупном южном городе подал заявление в Отдел Виз и Регистрации заведующий кафедрой марксизма-ленинизма.
