— Боже мой! Уже так поздно? Мне пора.
— Нет, нет, подождите, — остановил меня Джордж. — Давайте еще выпьем.
— Да нет, правда же, — возразила я, — мне действительно пора. К утру мне еще нужно кое-что сделать.
И подхватив сумочку и шарф, я стала вылавливать босоножки, которые сбросила под столом.
— Я провожу вас, — заявил Джордж.
— Не смешите, — резко ответила я. — Я живу в двух шагах.
— Ну, ну, — примирительно сказал он, — я знаю, где вы живете. Я вовсе не хотел вас обидеть. Понятно, что вы способны дойти до дому самостоятельно. Но разрешите мне проводить вас.
— Ну что ж, — ответила я, стараясь поймать ногой босоножку. — А может, вам лучше остаться и поболтать? — И я пренебрежительно взмахнула рукой, показывая на зал. — Поболтать с друзьями?
Я все еще сомневалась, что он и впрямь хочет пойти со мной, но так как мне самой этого хотелось, я готова была согласиться, плюнув на свои подозрения. И мы пошли по широкой пыльной улице. Мои хлипкие босоножки на высоких каблуках с задником из ремешков с меня беспрерывно сваливались. Когда мы шли в паб с Джо, моя заторможенная ходьба отнюдь не способствовала смягчению его брюзгливости. Но Джордж, когда я вывалилась из босоножек в пятый раз, улыбнулся с ласковой укоризной и предложил мне руку. Я не стала противиться и, повиснув на ней, с удивлением обнаружила, как прочна эта опора. До тех пор я никогда до Джорджа не дотрагивалась, и он казался мне бесплотным, как былинка или маленький зверек. Однако под моей ладонью явственно ощущалась сильная рука. Это меня слегка ошеломило. По-видимому, его тоже что-то озадачило, так как он притих. И дальше мы шли молча. Подойдя к моей парадной, мы немного постояли, и я довольно неохотно высвободила руку, а потом произнесла то, чего, между прочим, говорить не собиралась:
— Почему бы вам не подняться? Выпьем вместе? Или могу предложить чашечку кофе.
Джордж взглянул на меня и вдруг опять показался мне очень хрупким, отчужденным и далеким. Он сказал, словно обороняясь:
— Ну что ж. Я не против. Отчего не зайти? Мысль хорошая!
— Да, превосходная! — подхватила я, вошла в дом, открыла перед ним дверь лифта, и мы устремились вверх. Меня переполняло беспричинное ликование, и хотя все в доме было мне знакомо, он вдруг поразил меня своей элегантностью. Когда Джордж пошел за мной на кухню, мне показалось, что он немного подавлен тем духом благополучия, которым все еще отличалась родительская квартира, и я ужасно испугалась: вдруг он не ожидал такого, вдруг это ему не по душе, может быть, зря я разводила с ним разговоры, может быть, сейчас мы предстанем друг перед другом в неблагоприятном свете, поймем, как далеки друг от друга социально, и наши милые поверхностные отношения навсегда закончатся? Стараясь поскорей избавиться от неловкости, я, пока грелся чайник, пустилась в рассказы о родителях, о том, почему они оставили мне квартиру, как бездарно я не сумела зарабатывать на ней, пуская жильцов, и как я не решаюсь поселить кого-нибудь бесплатно — не могу подобрать подходящего компаньона.
— Вот и приходится жить одной, понимаете? — заключила я, принимаясь молоть кофе и презирая себя за эту малодушную болтовню.
— А вам не нравится быть одной? — спросил он, и я раздраженно рассмеялась:
— А кому нравится?
— Разумеется, разумеется, — сказал Джордж, — все мы люди, ничего не попишешь.
Я посмотрела на него и поняла, что снова все в порядке.
— Но вы, похоже, неплохо справляетесь? — заметил он, когда я наливала воду в кофейник. — И, по-видимому, без дела не сидите.
— Стараюсь изо всех сил, — ответила я, и мы понесли поднос в гостиную. — А вы? — спросила я, когда мы сели, я — в одно из кресел, он — на диван.
— Что вы имеете в виду? — переспросил он. — Что я?
— Расскажите про себя.
— Да что там рассказывать, — ответил он с улыбкой и, напустив на себя заученно смущенный вид жеманной дамы, пожал плечами.
— А все, — живо отозвалась я, потому что в ту минуту мне хотелось узнать очень многое, хотелось узнать про него все. Я была заинтригована, захвачена, напряжена, но он, продолжая уклончиво улыбаться, спросил:
— Все? Ну что, например?
— Ну хорошо, — начала я. — Откуда вы?
— Из Ипсуича, — сказал он.
— Ничего не знаю про Ипсуич.
— Держу пари, не знаете даже, где он находится.
— Нет, знаю, где-то там, — и я махнула рукой, словно показывала на воображаемой карте Англии.
Джордж продолжал в том же духе — рассказывал, не рассказывая ничего, но так доверительно, что я не могла сердиться, не осмелилась расспрашивать, кто был его отец и прочее в таком же роде, хотя, видит Бог, теперь я ужасно жалею, что у меня не хватило храбрости, надо было не отступаться и узнать у него всю подноготную. Он умело и ловко противился моему нажиму, что меня тоже удивляло, ведь я привыкла выслушивать бесконечные добровольные исповеди тех, к кому не испытывала никакого интереса. Я подумала, что, пожалуй, он — единственный среди моих знакомых, кто не поглощен величием своей души и важностью карьеры. Он не стремился к самоутверждению, о чем можно было судить по тому, как он продвигался по службе, — только об этой стороне его жизни мне и удалось составить некоторое представление. Когда он отбывал воинскую повинность, его послали в Гонконг, там он попал в отдел радиовещания для заграницы и, покончив с армией, так и остался работать на Би-Би-Си, два года разъезжал по Ближнему Востоку, потом вернулся в Лондон. Когда я спросила его, не скучно ли изо дня в день читать по радио скучные объявления, он ответил: да, скучно, но он любит, когда ему скучно. Тогда я заметила, что раз работа его не интересует, значит, должно интересовать что-то другое. Он сказал: да, так и есть; его интересую я и почему бы не поговорить обо мне?
Я старалась потягаться с ним в скрытности, но, естественно, потерпела поражение. Он расспрашивал меня о моей семье, а как раз на эту тему мне легко говорить правдиво. Я подробно рассказала, какую причудливую смесь являют собой взгляды моих родителей, как тесно переплетаются их социалистические принципы с предрассудками среднего класса, как отягощают их жизнь политические и нравственные убеждения, унаследованные от предков — нонконформистов.
— Понимаете, им непременно нужно наказывать себя, — объясняла я. — Они просто жить не могут, если им хорошо и удобно. Отсюда эти поездки по Африкам и все прочее. Другие никуда не ездят, другие только говорят, что следует поехать, а мои родители — пожалуйста. И воспитывали они нас совершенно нелепо! Цепко держались за свои установки: никогда не спрашивали, где мы были, если мы являлись домой в три ночи, учили в государственных школах, лечили у государственных врачей, мирились с тем, что мы подхватываем ужасающий жаргон, заставляли прислугу обедать с нами за одним столом и знакомили ее с гостями. Ну и так далее, и тому подобное. Боже мой! Они сами себе причиняют страдания. И в то же время они такие добрые, такие ласковые, такие благородные со всеми, а ведь люди вообще вовсе не ласковые, не добрые и не благородные. Кончилось тем, что служанка сбежала, прихватив столовое серебро, она презирала моих родителей, это было видно, и прекрасно понимала, что никаких мер они принимать не будут. Но самое противное, что, когда она скрылась, родителей это даже не огорчило. Они заявили, что предвидели такой исход. А мой брат взял да и женился на отвратительной девице, дочери полковника, теперь он живет в Доркинге и все свое время тратит на никому не нужные обеды для никому не нужных людей и на бридж. Сестра все еще пытается чего-то добиться, но она вышла замуж за физика и поселилась посреди страны, на вершине холма, в городке при атомной станции, и в последний раз, когда я к ним ездила, она запрещала своим детям играть с соседскими ребятишками, потому что те учили их выкрикивать: «Старый педераст!» Так что эксперимент моих родителей в области воспитания потерпел полнейший крах.
— Если не считать вас, — вставил Джордж.
— Меня? Ну уж я-то ни в чем не могу служить примером.
— Ваши родители рады, что вы занимаетесь наукой?
— Да нет, не сказала бы. То есть, наверно, в какой-то мере им приятно, что я пишу диссертацию, но они считают меня дилетанткой. По их мнению, сонеты елизаветинских времен и в сравнение не идут с романами девятнадцатого века или чем-нибудь достойным в этом роде. Им хотелось бы, чтобы я читала в Кембридже лекции по экономике или, на худой конец, по истории. Они никогда в этом не признавались, но я-то не сомневаюсь. Ну разве могут елизаветинские сонеты способствовать совершенствованию нравственности?
— Но, наверно, они одобряют вашу независимость?
Я с беспокойством посмотрела на него, не уверенная, говорит он искренно или в его вопросе кроется какой-то подвох.
— Не хотите ли выпить? — спросила я. — Виски или еще что-нибудь?
