— Я хочу… я хочу… я хочу покидать в реку камушки! — всхлипывая, сказала Ириша.
— И я тоже — хочу! — Розов подхватил дочку на руки и побежал с ней вперёд, не оглядываясь на Наташу. — Друзья идут купаться, за рыбами нырять! — затянул он вдруг пионерскую песню. — На пляже кувыркаться, под солнцем загорать! Друзья шагают в ногу, никто не отстаёт, и песню всю дорогу тот, кто хочет, тот поёт! Ура-а!
Вот и берег, вот и сверкающая на солнце река, вот и каменистый пляж, на котором Розов когда-то, давным-давно, проводил свои летние каникулы. Тут где-то рядом был пионерский лагерь «Дорожный», в котором он когда-то… давным-давно… совсем в другой жизни.
— Только никаких купаний! — строго сказала Наташа. — Уже конец августа, и вообще вода в Енисее холодная… Посидим на берегу, я полотенце постелю. А ты, Ириша, можешь покидать свои камушки.
— Я умею делать блинчики! — похвасталась Ириша.
— А я всё-таки искупнусь, — сказал Розов, сбрасывая брюки и рубашку. — Здесь вода чистая.
— …и холодная, — сказала Наташа.
— Ничего! — и он с разбегу плюхнулся в воду, нырнул, вынырнул, потряс головой, как пёс, раскидывая брызги, и поплыл прочь от берега. — Ух, хорошо-то как!
— Серёжа, ты это… не заплывай далеко! — как-то тревожно вдруг крикнула вслед жена. — Помнишь, однажды у тебя ногу свело… помнишь?
— А ты — неужели помнишь? — смеясь, ответил он — и продолжал уплывать от берега всё дальше и дальше.
Вода была и впрямь холодной. Ногу и впрямь могло свести судорогой, как когда-то… когда-то… когда всё у них было так хорошо… Но ему нравилось дразнить жену — и он плыл и плыл, словно дожидаясь ещё чего-то. И он дождался!
— Серёжка, гад! — крикнула она в панике. — Ну, пожалуйста… возвращайся! Серёжа! Пожалуйста!
— Папа! Не уплывай! — закричала Ириша.
— А-а, то-то же, — задыхаясь от злорадного победного счастья, пробормотал он — и развернулся, и поплыл к берегу, где его дожидались, размахивая руками, плачущие жена и дочь.
Это была дружная семья. Дружно жили, дружно спивались. Отец трудился на заводе слесарем, потом простудился по пьянке — и после долгих мучений (пневмония, абсцесс) ему удалили левое лёгкое, он стал инвалидом, а пенсия маленькая, не прожить. Подрабатывал сторожем. Его дочь Надя, которой уже за тридцать, тоже нигде постоянно не работала, хотя когда-то на одни четвёрки закончила школу, а потом училась на курсах секретарей-машинисток, знала неплохо английский, разбиралась в компьютере, но по специальности так и не смогла устроиться (скромница-тихоня), вот и сидела дома, вела хозяйство. Её мама, его жена, много лет проработала в издательстве корректором — но потом её сократили (кому нужны в наше время корректоры? — все книги выходят «в авторской редакции»), и от обиды она стала ещё больше выпивать, отчего и «посадила сердце» (так объяснял её муж).
Больше года, как мамочка умерла, и теперь каждую субботу отец с дочерью приезжают на кладбище, навещают её могилу. Сегодня им повезло с погодой. Небо ясное, голубое, над кладбищем с рыдающими криками носятся белые птицы. да это же чайки!
— Ты смотри — чайки! — воскликнул изумлённый отец. — Откуда они тут взялись? Ведь ни моря рядом, ни озера… и Енисей далеко… Что за чудо природы?
— А может, детка, это вовсе не чайки? — нежно усомнилась Надя. Она почему-то в последнее время стала звать отца «деткой».
— Да что я, слепой? Чайки, говорю тебе! — Он даже разволновался.
— Ну, хорошо, пусть чайки, разве я спорю?
— Да что ты со мной как с больным? — возмутился отец. — Будто я чаек не видел…
— А я вот не видела — и мне не стыдно, — и Надя рассмеялась тихим русалочьим смехом. Это ей так казалось, что у неё русалочий смех.
Она была совсем молодая на вид, эта Надя, не дашь тридцати, «на спирту сохранилась» (шутил отец) — и выглядела как двадцатилетняя: худенькая, с чуть раскосыми глазками, с вечно шаловливой улыбочкой.
Только речь выдавала её — сбивчивая, ускользающая, не всегда внятная, с нелепыми хохотками и вздохами… Речь пьющей женщины, которая почти не бывает трезвой.
— Смотри, какой большой кролик! — восторженно крикнула Надя.
— Где? Да это же заяц… Заяц! Русак! И откуда он тут взялся? — опять удивился отец. — Ну, заяц, погоди!
Но косой уже ускакал прочь, перепрыгивая через могилы.
— Чудеса, — не мог успокоиться отец. — Чайки, зайцы… не удивлюсь, если тут, на городском кладбище, волк объявится.
— Ой, не надо, детка! — притворно всплеснула ладошками Надя. — Волков я боюсь.
— Со мной никого не бойся. А вот и наша мамочка, — сказал отец, подходя к могиле жены. — Сейчас мы тебе цветочки свежие поставим, могилку почистим… Соскучилась без нас?
— Ой, соскучилась, — вздохнула Надя, присаживаясь на скамейку возле могилы. — Сейчас, мамочка, мы тебя помянем.
Надя разложила на столике варёные яйца, помидоры, свежеиспечённые блины, банку с киселём. Поставила и бутылку водки, и два стограммовых гранёных стаканчика.
— Детка, ты сильно не утомляйся, у тебя же одышка, — заботливо сказала она отцу. — Сядь, отдохни, я сама приберу могилку. Тут вообще-то чисто, мы ж недавно с тобой прибирали. Сядь, кому говорю! Вот так. Ну, давай выпьем за мамочку — пусть ей земля будет пухом.
Выпили. Закусили.
— Мамочка слышит нас, — строго сказал отец, — гадом буду, она нас слышит!
И он всхлипнул.
— Ну-у, детка, не плачь, — и Надя вытерла слёзы с его морщинистого лица. — Не надо плакать. Ты же бывший солдат. А солдаты не плачут.
— Как сейчас помню, — сказал отец, наливая по второй, — шестьдесят седьмой, китайская граница… остров Даманский… ежедневные провокации!
— Ну, детка, ну, перестань.
— Я был ранен! И дважды контужен! — надрывно вскричал отец. Залпом выпил водку и выдохнул:
— Ух! Как мы им всыпали, этим китаёзам… как мы им вломили!
— Ну, детка… Ты лучше выпей ещё… Вот так, умница! А теперь — спой свою любимую… про комбата… Спой, детка!
И скособоченный худой старик с редкой седой щетиной на голове запел про батяню-комбата, но на первом же куплете сорвался в плач — и затрясся, завыл, зарыдал.
— Сука-жизнь… — хрипел он, мотая головой и разрывая на груди рубаху. — Эта сука-жизнь… скорее бы сдохнуть!
— Что ты, детка! — обняла его разрумянившаяся Надя, прижалась к нему, поцеловала его в седую стриженую макушку. — Зачем же тебе умирать? Не расстраивай мамочку — ведь она нас слышит… И меня не пугай, ведь я же тебя люблю. У меня ведь нет никого на свете, кроме тебя! — Она гладила его по худому плечу, гладила и бормотала:
— Разве плохо нам с тобой живётся? Ну, денег мало — но это же пустяки! У меня пособие, у тебя пенсия — не пропадём!
— А я сторожем опять устроился, — прерывисто вздохнув, тихо, но гордо сказал отец.
— Ну, вот видишь… Мы с тобой, моя детка, будем жить долго-долго, мы будем помогать друг другу, поддерживать друг друга… Мы никогда не расстанемся, а значит — никогда не умрём!
Он что-то хрипел невнятно, она бормотала свои ласковые бессмысленные слова, а над ними зигзагами носились белые чайки, а из-за дальнего куста косил глазом серый заяц, а из-за соседней могилы выглядывал серый волк, а с голубых небес на них нежно смотрела мамочка и роняла прозрачные алмазные слёзы.
