Госпожа Джамиля узнала о том, что случилось на пляже. Но она вовсе не хотела, чтобы Хурия покинула постоялый двор. А та на следующее утро собрала чемоданчик, тот самый, с которым бродила у вокзала, когда ее встретила Тагадирт. И ушла, никому ничего не сказав. Может быть, вернулась к мужу, в Танжер. Много месяцев я ничего о ней не знала, но без нее мне было грустно, потому что она и вправду стала мне как сестра.
После этого госпожа Джамиля пыталась не отпускать меня с другими принцессами, но с Хурией я приохотилась к воле, и все запреты мне были нипочем. А с Айшой и Селимой я еще кое к чему приохотилась: научилась воровать.
Начала я с Селимой. Когда она принимала своего друга на постоялом дворе или шла с ним в ресторан, я увязывалась за ней. Садилась в уголке, прислонясь к двери и поджав ноги, как свернувшийся зверек, поджидала удобного случая. Друг Селимы был француз, учитель географии в лицее или что-то в этом роде, солидный человек. Он хорошо одевался, носил костюм из серой фланели, жилет и до блеска начищенные черные ботинки.
К Селиме он приходил часто, всегда водил ее ресторан в старый город, а после ужина они возвращались на постоялый двор и занимали комнату без окон. Он приносил мне конфеты, несколько раз давал монетки. Я сидела под дверью, будто охраняла их, как верная собачонка. А на самом деле ждала, когда им надолго станет не до меня, и на четвереньках вползала в комнату. Впотьмах я подкрадывалась к кровати. Чем занималась Селима с французом — это мне не было интересно. Я искала одежду. Учитель был человек аккуратный. Брюки он складывал, пиджак и жилет вешал на спинку стула. Мои пальцы, как проворные зверушки, юркали в карманы и вытаскивали все, что находили: часы-луковицу, золотое обручальное кольцо, бумажник, пухлый от банкнот и раздутый от монет, красивую ручку с золотой инкрустацией. Я уносила свою добычу на галерею, чтобы рассмотреть при свете дня, брала себе немного бумажных денег и мелочи, а иногда и какую-нибудь понравившуюся вещицу — перламутровые запонки, маленькую синюю ручку.
Я думаю, что учитель в конце концов что-то заподозрил, потому что однажды он принес мне подарок, красивый серебряный браслет в коробочке, и, протягивая его, сказал: «Вот это действительно твое». Он был добрый, и я устыдилась, что у него воровала, но ничего не могла с собой поделать, руки так и чесались. Я вовсе не со зла этим занималась, скорее это было что-то вроде игры. Деньги мне были не нужны. Разве что на подарки Селиме, Айше и другим принцессам, а так — зачем они, деньги?
Потом, с Айшой, я стала воровать в магазинах. Она брала меня с собой в центр города, мы вместе заходили в лавки, и, пока она покупала сладости, я запихивала в карманы все, что под руку попадалось: шоколадки, банки сардин, печенье, изюм. На улице я так и зыркала глазами по сторонам, ища, где бы еще что стянуть. Мне уже и спутница была не нужна. Я знала, что до меня, маленькой и черной, людям дела нет. Невидимка, да и только. Но на базаре скоро делать стало нечего. Торговцы меня засекли, я чувствовала, как их глаза следят за каждым моим движением.
Тогда мы стали уходить с Айшой далеко-далеко, до самого Приморского квартала, туда, где были красивые виллы, новые многоэтажные дома и сады. Айша любила бродить по торговым центрам, а я тем временем отправлялась на кладбище, чтобы посмотреть на море.
Вот где я чувствовала себя в безопасности. Было спокойно и тихо и не видно городской суеты. Мне казалось, будто я жила здесь всегда. Я садилась на могильные холмики и вдыхала медовый аромат каких-то маленьких, мясистых растений с розовыми цветочками. Гладила ладошкой землю вокруг могил.
В этом месте я разговаривала с Лаллой Асмой. Я ведь даже не знала, где ее похоронили. Она была еврейкой, так что вряд ли упокоилась среди мусульман. Но это не имело значения: здесь, на кладбище, я чувствовала, что она совсем рядом и может услышать меня. Я рассказывала ей, как живу. Не все, урывками, входить в подробности не хотелось. «Бабушка, — говорила я, — вы были бы недовольны мной. Вы учили меня не брать чужое и всегда говорить правду, а теперь я такая воровка и лгунья, какой другой и на свете нет».
Мне было грустно вот так, сквозь землю говорить с Лаллой Асмой. Я роняла слезинку, но она тут же высыхала на ветру. Так красиво было в этом месте, розовели холмики в цветах, белели безымянные надгробные камни, на которых едва виднелись стертые строчки Корана, а вдали синело море, парили в небе чайки, скользили по ветру, кося на меня красными злыми глазами. На кладбище было видимо-невидимо белок. Они словно из могил выскакивали. Наверно, жили вместе с покойниками, может, даже грызли их зубы как орешки.
Смерти я ничуточки не боялась. Когда Лалла Асма лежала на полу и в груди у нее хрипело и булькало, мне представилось, что смерть — это просто очень глубокий сон. А опасаться на кладбище приходилось вовсе не мертвецов.
Однажды откуда ни возьмись появился благообразный седой старик с длинной бородой. Он, наверно, давно меня выслеживал, и стоял, высокий и прямой, у самой могилы, словно из нее вышел. Я смотрела на него, а он запустил руку под рубаху, задрал ее и показал свой член с блестящей лиловатой головкой — совсем как баклажан. Может, он думал, что я испугаюсь, закричу, убегу. Но я на постоялом дворе чуть ли не каждый день видела голых мужчин и слышала шуточки принцесс по поводу их членов, которые, по их словам, обычно бывали маловаты.
Я, не долго думая, запустила в старика камнем и задала стрекача между могил, а он бранился мне вслед, но догнать в своих бабушах не мог.
— Маленькая ведьма!
— Старый кобель!
В тот день я поняла, как обманчива бывает внешность: старик в белых одеждах с красивой седой бородой запросто может оказаться старым похотливым кобелем.
В Приморском квартале хорошо было воровать. Там были шикарные магазины со всякими вещами только для богатых — на базаре в старом городе такого и не видели. В Суйхе продавали только один сорт печенья, одну жевательную резинку, из питья — апельсиновую фанту да пепси. А в тамошних магазинах я находила банки сока с надписями по-японски, по-китайски, по-немецки, новых, незнакомых вкусов — тамаринд, королек, «плоды страсти», гуайява. Сигареты — из всех стран, даже длинные темные, с золотым ободком, я покупала их для Айши, и швейцарский шоколад, его я таскала с прилавка.
Я входила в магазин за спиной Айши, прохаживалась между рядами и шла на выход с полными карманами. Выглядела я пай-девочкой: синее платьице с белым воротничком, в курчавых волосах бант, глаза честные. Все думали, что я, верно, новенькая в квартале, приехала с матерью, которая работает на виллах. Я обнаружила, что люди-то в большинстве своем просты, что видят перед глазами, тому и верят, что им говорят, то и глотают, охмурить их проще простого. Мне шел пятнадцатый год, однако на вид больше двенадцати не дашь, а хитра я уже была как дьявол. Это Тагадирт мне сказала. Может, она и была права. Она ссорилась с Селимой и Айшой, называла их алкахуэтес, своднями.
Боюсь, что я совсем потеряла чувство меры, и никто был мне не указ. Я могла попасть в большую беду. Тогда-то и сложился мой характер, с той поры моей жизни я стала неспособной к какому бы то ни было повиновению и по сей день стремлюсь жить так, как мне заблагорассудится; а еще тогда у меня появился жесткий взгляд.
Госпожа Джамиля понимала, что со мной неладно. Но она не знала, как обращаться с детьми, опыта не было, хотя в каком-то смысле принцессы были ей почти как дети. Пытаясь уберечь меня от кривой дорожки, она решила, что мне надо ходить в школу. Для обычной коммунальной школы я недостаточно хорошо говорила по-арабски, для иностранной — вышла из возраста. К тому же у меня не было никаких документов. Госпожа Джамиля выбрала частное заведение, что-то вроде пансиона, где на попечении сухой и строгой женщины по имени мадемуазель Роза жили десять или двенадцать трудных девочек-подростков. На деле это оказался скорее исправительный дом. Мадемуазель Роза, француженка, в прошлом монашка, имела сожителя много моложе ее, он занимался хозяйственной частью и бухгалтерией.
У большинства девочек было прошлое побогаче моего. Кто убежал из дома, у кого уже имелся любовник, а кого сосватали и держали здесь, чтобы все наверняка прошло гладко. Я рядом с ними чувствовала себя свободной, беспечной и ничего не боялась. И года не провела я у мадемуазель Розы.
Воспитание в пансионе сводилось к тому, чтобы девочки были постоянно заняты — в основном шитьем, глажкой и чтением нравоучительных книжек. Мадемуазель Роза немного учила их французскому, а ее красавчик управляющий — еще меньше — азам арифметики и геометрии.
Когда я рассказывала принцессам, как трудятся девочки, будто рабыни, как им приходится подметать и мыть пол в пансионе, обжигать руки об утюги и кастрюли, они негодовали. Сама же я не собиралась ни вышивать, ни стряпать, ни заниматься уборкой. Когда-то я все это делала для Лаллы Асмы, потому что она была мне бабушкой и вырастила меня. Я не собиралась снова гнуть спину, чтобы угодить старой деве, которой вдобавок за это платили. Так что я просто сидела на стуле и слушала уроки мадемуазель Розы, ее простуженный голос, читавший «Стрекозу и муравья» или «Сон ягуара». Я немногому научилась в школе мадемуазель Розы, зато уж чему научилась — так это ценить свободу и дала себе слово, что никогда, что бы ни случилось, никто у меня эту свободу не отнимет.
