— Вон она! Я вижу! — кричала Аленка, колотя кулаками по кабинке. — Могилка! Нам туда надо ехать.
Действительно, это была старая казахская могила, сложенная из земляных кирпичей. Аленка запомнила ее еще с весны, когда ехала к маме на каникулы.
Толя остановил машину и вышел. Глаза у него были красные, как у кролика, и губы обведены черным кантом.
— Туда надо ехать, дядя Толя! — кричала Аленка, — Туда! Там столбы!
— А ты почему знаешь?
— Да вот же она, могилка! Ей-богу, правда! Я же здесь ехала! А за могилкой — столбы.
— Ну смотри, — сказал Толя. — Если напутала — дальше не повезу. Скину.
«А что, как ошиблась? — подумала Аленка, когда машина стала поворачивать. — Может, это какая-нибудь другая могилка… И так они на меня сердятся, а тогда и вовсе беда». Она так разволновалась, что встала и, не обращая внимания на режущий лицо ветер, начала вглядываться в мутную даль. Пыльные волны набегали реже, и, хотя ветер дул с прежней силой, заметно посветлело.
Машина ехала и ехала, а никаких столбов видно не было. «Тыща восемьсот двенадцать — Отечественная война, — шептала Аленка, стараясь успокоиться. — Тыща восемьсот двадцать пять — восстание декабристов…»
— Вот они, — проговорил Гулько и указал совсем в другую сторону.
И правда, там виднелись тощие степные телеграфные столбы. Наверное, их увидел и Толя — машина прибавила ходу и уверенно побежала вперед.
Все зашевелились, стали отряхиваться, перешучиваться.
Только Эльза сидела в уголке, тихая, как мышка, уставившись в одну точку. Лицо ее потемнело от пыли, под глазами чернели мокрые пятна.
— Наелись краснозему? — спросил ее Гулько, утирая лоб и щеки циркуляром, отпечатанным на папиросной бумаге. — Небось на критику сердитесь? Я ведь это так, без укору. За то, что вы такие чудные получаетесь, в первую очередь нас корить надо, а не вас. Вон растет пополнение, — кивнул он на Аленку. — Эти, будьте спокойны, они не то что зубное кресло — что хочешь добудут.
Аленка сияла.
— Нате-ка вот бумажку, утрите глаза, — примирительно продолжал Гулько. — Сейчас еще ладно — лето. А зимой придется ехать — берите с собой ватное одеяло. В буран попадете — беда! Тут, в солнечном Казахстане, снегу наметает метра на три. Угольником ничего не сделаешь, приходится роторный снегоочиститель пускать. Выроет снегоочиститель в снегу траншею, вот и едешь в этой траншее, как в корыте. Там уж не заплутаешься, вправо-влево не свернешь.
— А я увидела могилку и вспомнила, где столбы, — сказала Аленка.
— Молодец, — похвалил ее Гулько. — В январе мне пришлось этакой траншеей ехать на тракторных санях. За оборудованием ездили. Сижу, закутавшись в ватное одеяло, а буран одеяло пробивает насквозь. Ровно это решето, а не толстое одеяло. «Скорей бы, думаю, доехать, не то замерзну». Смотрю — впереди фары… Кто-то навстречу пробивается по нашей траншее. А разъезды там были сделаны через два километра. Заднего хода дать не можем, поскольку у нас сани. Подъехали ближе. Смотрю — мать честная! — у них вроде тоже тракторные сани! А в общем, — неожиданно заторопился Гулько, — в общем, разъехались.
— Я эту могилку еще весной запомнила, — сказала Аленка.
— Молодец! А ну, постучи Толе.
— Зачем?
— Постучи, тебе говорят! — повторил Гулько раздражаясь.
Машина остановилась. Гулько спрыгнул, на землю и размялся.
Пыль пронесло. На посветлевшем небе сияло солнце.
Дул теплый прозрачный ветер, и стрекотали сверчки.
Вокруг было до того ярко и солнечно, что Аленка подумала, не приснились ли ей все эти пыльные столбы и полосы.
Гулько строго кашлянул и направился к телеграфному столбу.
— Куда это он? — тревожно спросила Аленка.
— Ладно тебе. Сиди. — Василиса Петровна легонько толкнула ее и постно поджала губы.
Гулько остановился у столба и прикинул глазами рас стояние. Машина была близко. Он пошел к столбу, который подальше.
— Куда он, тетя Василиса?
— Ты что, судья? Нет? Так и нечего беспрерывно вопросы спрашивать. Вон гляди, какой краля.
На ближнем столбе сидел белоголовый ястреб. Вот он сгорбился, чуть раздвинул крылья, стремительно, как из рогатки, упал со столба и, чуть коснувшись земли, красивой дугой взмыл в воздух с жирной тушкой суслика под брюхом.
Когда Аленка потеряла ястреба из виду, Гулько уже шел назад.
— С легким паром, — почему-то сказал ему Толя. Главный механик ничего не ответил и полез в кузов. Вдоль столбов лежала хорошо заметная, накатанная колея. Кое-где редкими кустиками росла пшеница-падалица; наверное, по этой дороге колхозники возили зерно. Грузовик бежал быстро, как по асфальту, и не больше чем через час показались домики Кара-Тау.
Разъезженная колея привела машину к маленькой площади, совершенно пустой, если не считать стоящего в середине ее сооружения на четырех ножках, похожего на этажерку и украшенного выцветшими сатиновыми лозунгами. Это был остов трибуны, с которой местные жители посрывали половину досок и употребили их на более неотложные надобности.
Вокруг трибуны расположились кружком приземистые домишки с названиями районных организаций и учреждений. Все эти учреждения и организации внимательно смотрели на дырявую трибуну маленькими своими окнами и, казалось, недоумевали, что теперь с ней делать.
Ветер-степняк ослабел, но был еще силен, и линялые флажки, украшавшие трибуну, трещали от напряжения и дрожали вместе с древком, словно трибуна мчалась по площади со скоростью мотоцикла.
Аленка сошла на землю и покачнулась: от долгой дороги у нее кружилась голова, и она не могла отделаться от ощущения движения.
Эльза отправилась в исполком, а остальные, включая и Настю со спящим младенцем на руках, пошли в столовую.
В просторном пустом зале столы были накрыты белоснежными скатертями, в вазочках торчали цветы и бумажные салфетки, а на стене, под перовскими охотниками, было прибито извещение о том, что приносить и распивать спиртные напитки строго воспрещается.
Увидев на стремянке старичка, который красил бронзовой краской карниз, Аленка озадаченно остановилась,
— Входи, входи, — улыбнулся старичок. — Открыто. Сейчас я тебе выбью и первое и второе. Кассирша, это верно, на уборочной, а я сейчас выбью.
Потом они ели лапшу, вкусную, жирную и несоленую. Аленка посолила ее, но лапша была до того густая, что так и осталась местами соленая, а местами несоленая, хотя Аленка перемешивала ее довольно долго. Потом Аленка пила какао, пахнущее полынью, и ей все время казалось, что она едет.
А потом пришла Эльза и стала молча хлебать лапшу.
— Вы посолите, — сказала Аленка.
Эльза послушно стала трясти над тарелкой солонку.
— Хватит, — сказала Аленка.
Эльза поставила солонку и начала есть.
— Что у вас? Что-нибудь плохое?
— Не знаю… В учреждениях никого не оказалось. Все разъехались на уборку. Будут неизвестно когда.
— Почему неизвестно? — усмехнулась Аленка. — Уборочная кончится — приедут. Никуда не денутся.
Эльза взглянула на нее и слабо улыбнулась.
— Правда, правда! Вы даже не думайте об этом… Вас послали сюда, вы и сидите. Чего с вами можут сделать? Ничего с вами не можут сделать. Вас послали — вы и сидите, пока не добьетесь, чего вам надо… Вот я вам сейчас расскажу, как я с Люськой один раз поспорила на эскимо. — Аленка оживилась и заерзала на стуле. — Люська выделена у нас санитаром, следит за чистотой. Давно еще во втором классе, она меня дразнила, что я любимчик, потому что мне Витаминыч ставит пятерки. Это наш учитель был во втором классе, Константин Вениаминович, а сокращенно — Витаминыч. Он у нас добрый, вот он и ставит пятерки, а Люська говорит, что я любимчик. Вот я и поспорила, что она жестоко заблуждается и что, если захочу, принесу сколько хочешь двоек. Люська говорит: «Не принесешь». Я говорю: «Принесу». Она говорит: «Не принесешь». Я говорю: «А поспорить слабо». Она говорит: «Не слабо». Вот мы и поспорили на эскимо, что я получу пять двоек. Люська говорит: «Только чтобы все двойки были подряд». Я говорю: «Конечно, подряд. Еще бы не подряд». Дома мне не велят зимой есть эскимо, потому что у меня гланды, а мы, что я, что Люська, обожаем эскимо без памяти… Ну вот, так у нас и началось… — Аленка печально вздохнула. — Заиметь первую двойку никакой трудности не составило. Витаминыч вывел в журнале двойку и сказал: «Не огорчайся, Муратова. У тебя еще будет возможность исправить оценку». И на другой день меня первую вызывает к доске. Задает задачку на тыквы: «На школьной выставке были две тыквы. Одна весила двадцать пять килограммов, другая на три килограмма меньше. Сколько весили две тыквы?» Я сложила двадцать пять и три, и у меня получилось двадцать восемь килограммов. «Муратова, — говорит Витаминыч. — Ты что, больная?» — «Не знаю, — говорю. — У меня гланды». — «Ну, тогда садись, если гланды». Смотрю — порядок, двойка. И показываю Люське пальцами, что уже две… А она губы поджала и сидит, как будто ей безразлично. День прошел, опять Витаминыч вызывает к доске. Опять диктует про тыквы. Задумалась я чего-то, замечталась, подумала, что Люська — жадюга, вполне может отказаться от своих слов, потому что спор секретный. Задумалась я об этом и слышу, Витаминыч говорит: «Вот, говорит, и верно, вот и отлично, Муратова». Глянула я на доску, а там написано «сорок семь». Как у меня эти «сорок семь» написались — убей, не пойму! Ой, как я испугалась! «Нет, нет, — кричу»— двадцать восемь, двадцать восемь!»— и давай стирать правильный ответ. Витаминыч ничего не сказал и велел садиться. На переменке Люська поглядела в журнал на мою клетку и говорит: «Э-э-э, ни двойки, ни пятерки — ничего нету. Чистое место».
