– И долго? – насмешливо спросила Санька.
– Долго, – деловито ответила Лизка, – до самого загса. И вся любовь.
– Это не любовь, – вздохнула Санька. – Это морока. Пойдем, что ли? Завтра рано вставать.
Санька натянула на себя прилипающее к телу платье и пошла впереди, неся в руках белые тапочки. Гошка подождал еще немного и вышел из кустов.
Как-то после обеда Иван ходил по деревне и, показывая всем большой екатерининский пятак, хвастался:
– Вот поеду в Акмолинск. Машину куплю, буду ездить, как председатель.
Оказалось, что за этот пятак Иван продал цыганам колхозную корову. Цыган догнали, корову отобрали, а пятак остался у Ивана. Только с того дня мальчишки не давали пастуху прохода. Они ловили его где-нибудь на улице, и кто-нибудь самый бойкий допрашивал: «Иван, ты зачем продал цыганам корову? Вот я возьму тебя за верхнюю губу и отведу в милицию». Иван прятал верхнюю губу за зубы. «Ничего, я тебя за нижнюю отведу». Иван пытался спрятать и нижнюю, но это ему не удалось, и он, сжав кулаки, молча бросался на своих обидчиков. Те, визжа и хохоча, разбегались врассыпную.
Но потом эту историю забыли даже мальчишки, и единственный, кто ее помнил, был Тюлькин.
В этот день Тюлькин открыл склад поздно и, сидя за деревянной перегородкой, ожидал, не придет ли кто за продуктами. Но никто не шел. Тогда Тюлькин повесил на двери склада большой висячий замок и присел на оглоблю поломанной брички, что стояла во дворе. На свежем воздухе сидеть было приятно. Тюлькин вытащил из бокового кармана четвертинку и стограммовый стаканчик, поболтал остатки, выпил, не закусывая, и бросил бутылку на кучу опилок, чтобы не разбилась. Закурил. Глядя на черную свинью, что рылась в корыте посреди двора, он думал о смысле жизни. «Вот, – думал он, – жрет свинья. А зачем жрет? Чтоб жирней быть. Разжиреет, скорей зарежут. А ведь небось тоже жить хочет». Не хотел бы Тюлькин быть свиньей. Ведь свинья только для того и живет, чтобы ее зарезали. Подрастет, откормится, потом ее под нож и за заднюю ляжку на крюк. У Тюлькина таких крюков двенадцать штук в балку вбито.
Тюлькин перевел взгляд со свиньи на дорогу и, увидев на ней Ивана, понял: коров пригнали, значит, время уже – обед. Увидев, что Иван идет к складу, догадался: тридцатое число. Пастуху, кроме трудодней, выписывали на каждый день литр молока и сто граммов сала. За салом Иван приходил в последний день каждого месяца, брал сразу три килограмма.
– Тюлькин, сало есть? – спросил он, подходя.
– На что тебе сало?
– Кушать буду.
– Куша-ать. У тебя вон губища какая – за все лето не сжуешь.
Иван, насколько это было возможно, поджал губы и, помолчав, напомнил:
– Тюлькин, давай сало.
– Ну ладно, – согласился Тюлькин. – Спляши барыню, тогда получишь.
Иван стоял не двигаясь.
– Ну чего ж ты? Давай, давай, а то останешься без сала.
Иван постоял, подумал и стал нерешительно перебирать ногами.
– Ну, ну, быстрее, – подзадоривал Тюлькин.
Иван задвигал ногами быстрее. Это была не пляска, а какие-то нелепые прыжки, лишенные смысла и ритма. Иван уже полдня гонялся в поле за коровами и особенно за телятами, которые чуть что поднимали хвосты трубой и разбегались в разные стороны. Поэтому сейчас он быстро уморился. Пот струйками тек с висков, со лба, затекал в глаза. Не останавливаясь, Иван скинул с себя казахскую лохматую шапку, расстегнул гимнастерку и продолжал подпрыгивать на месте, широко открыв рот и бессмысленно пуча глаза. Тюлькин угрюмо подбадривал:
– Давай, давай, работай, зарабатывай на сало.
Он смотрел на ноги Ивана и думал: «Хорошо быть дурачком, было бы чего поесть да где поспать, а там хоть трава не расти. И обижай его – не обидится, потому что дурак».
Гошка шел мимо склада в магазин за папиросами. Он случайно увидел пляшущего Ивана и подошел поближе.
– Давай, давай, – подбадривал Тюлькин, – вот и Гошка хочет посмотреть. Хватит барыню, давай русского. Вот так, да побыстрей, а то сало не получишь.
– Опять балуешься, Тюлькин, – сказал Гошка и повернулся к Ивану: – Иван, перестань плясать.
Иван перестал. Поднял с земли шапку и дышал тяжело, по-рыбьи. Тюлькин посмотрел на Гошку, потом на Ивана и после некоторого молчания спросил:
– Ну, чего стал?
– Давай сало, – сказал Иван.
– А чего стал?
– Гошка сказал.
– Ну и проси у него сало, – подумав, посоветовал Тюлькин и, поднявшись, пошел прочь.
Гошка схватил его за рукав:
– Дай человеку сало.
– Вот ты и дай. Ты ведь начальник. Министр!
– Дашь сало?
– Не дам.
После выпивки Тюлькин становился храбрым.
У Гошки задрожали пальцы, и кровь отошла от лица. Он сжал пальцы в кулак и двинул им Тюлькину в подбородок. Тюлькин прошел спиной вперед шага четыре и, споткнувшись, сел в пыль посреди двора возле свиного корыта. Свинья, испуганно хрюкнув, отбежала в сторону, потом зашла с другой стороны и снова принялась чавкать.
– Ну ладно, – сказал Тюлькин, трогая рукой подбородок. – Я тебе, Гошка, это припомню.
Он поднялся, сплюнул кровь с прикушенного языка и пошел прочь.
– Пойду скажу Петру Ермолаевичу, пусть он тебя на пятнадцать суток оформит.
– Сначала дай Ивану сало, а потом пойдешь жаловаться.
Тюлькин, не отвечая, прошел мимо. Гошка опять схватил его за рукав:
– Открой склад.
Тюлькин посмотрел Гошке в глаза и понял: надо открывать. Вечером к Гошке зашел Пятница. Сняв шапку, приглаживая ладонью пушок на голове, он сказал:
– Ты что ж это, Яровой, рукоприкладством занимаешься?
– Каким рукоприкладством?
Гошка сделал вид, что не понимает, о чем речь.
– Ну как каким? Вот Тюлькин жалуется, что ты его по физиономии съездил. Говорит: «В суд подам». Как же это получается? Я, конечно, на Отечественной не был, врачи в армию не пустили, но у нас в Первой Конной за это знаешь что делали? Не знаешь? А я вот тебе скажу: у нас за это… – Он долго думал, что в таких случаях делали в Первой Конной, но, так и не вспомнив, закончил: – У нас за такие дела по головке не гладили.
Гошка нахмурился:
– А что у вас делали в Первой Конной, если кто-нибудь издевался над раненым или больным?
– То есть как это – издевался? Что мы, деникинцы, что ли? У нас такого не было.
– А у нас было.
– Что было? Расскажи.
Гошка рассказал. Теперь нахмурился председатель.
– Да, брат, – сказал он, – в Первой Конной за такие дела, пожалуй, к стенке поставили б. Ну а как сейчас время не военное, то по морде, наверно, хватит.
Уходя, Пятница остановился в дверях и на всякий случай сказал:
– А вообще, Георгий, ты руки-то не особенно распускай. Не боксер.
Утром возле правления к Гошке подошел Иван и, протянув свой знаменитый пятак, сказал застенчиво:
– На, возьми.
– Зачем? – удивился Гошка.
– Машину себе купишь. Ездить будешь, как председатель.
В следующую субботу Илья Бородавка повесил на щите перед клубом афишу, извещавшую всех проходящих мимо, что в девять тридцать вечера в клубе начнется вечер молодежи. В программе – танцы под радиолу. Из всех видов культурно-просветительной работы Илья Бородавка пользовался в основном двумя: танцами и кино.
На должности заведующего клубом Илья оказался совершенно случайно. В прошлом году бывшая завклубом неожиданно вышла замуж за городского учителя и уехала. Полторы недели клуб был закрыт, и как раз в ту пору, когда с полевых станов все уже съехались в село. Из района никого не присылали. Молодежь роптала. Тогда председатель на очередном собрании колхозников спросил, не хочет ли кто занять освободившуюся должность. Все молчали. Знающих это дело людей не было, да и маленькая зарплата заведующего никого не устраивала. Наконец поднял руку счетовод Илья Бородавка и сказал тихо, но решительно, как будто шел добровольцем в опасную разведку:
– Я. Разрешите мне пойти.
Ему разрешили. Все были довольны. Правда, председатель сказал, что Илья на должность назначается временно, пока не пришлют кого-нибудь с образованием, однако всем было ясно, что с образованием никого не пришлют.
Илья взялся за дело со всей решительностью. Отремонтировал сцену, кинобудку, поставил несколько новых скамеек, а самое главное – потребовал у колхоза денег на покупку нового рояля. Рояль купили. Но так как никто не умел на нем играть, инструмент стоял без дела в глубине сцены. Илья сам стирал с него пыль, а чтобы никто без толку не стучал по клавишам, положил на крышку табличку: «Руками не трогать!» Эта заповедь была священной, и никто не решался прикоснуться к дорогому инструменту, кроме самого Ильи, который изредка, когда в клубе никого не было, открывал крышку, трогал наугад какой-нибудь клавиш и, приложив ухо к роялю, долго прислушивался к затихающему звучанию струн.
В этот день Гошка поздно вернулся из Актабара и, не заезжая ни домой, ни в гараж, остановился возле клуба. Так, в замасленных брюках, гимнастерке, кое-как очистив сапоги о скобу, прибитую возле крыльца, он вошел в клуб. Танцы были в полном разгаре. Вся молодежь была в клубе. Хромовые сапоги Аркаши Марочкина осторожно поскрипывали рядом с Лизкиными танкетками. Среди танцующих были две девушки-студентки, приехавшие из города на каникулы. Девушки эти танцевали только вдвоем и только «стилем». Во всяком случаe, они сами так говорили. Должно быть, в городе, где они жили, девушки никогда не были «стилягами», но уж очень заманчива перспектива выглядеть в родной деревне по-иностранному.
