Женя с широко раскрытыми глазами пятится к двери.
— Вон! — кричу я. — Пошла вон!
Я достаю из кармана своих брюк нож. Раскрываю лезвие и подношу его к вене.
— Нет! — с визгом Женя бросается на меня и выбивает нож.
— Ах ты, сука!
Женя хватает нож и выбегает из ванной.
— Пиши! — кричит она мне. — Пиши, и тогда твоя боль пройдет.
Вот дура. Как может пройти боль предательства?
— А ты попробуй, попробуй писать. Вот увидишь, у тебя получится.
— Что теперь мне писать? — спрашиваю я. — Писать о том, как я предал своего хана, начав мыться? Заклеймить себя и своих потомков на века позором? Рассказать всем о том, как я бросил своего хана одного в степи из-за женщины в тот момент, когда за ним гнались враги? Написать о том, как я поехал за женщиной Женей в то время, когда мой хан находился в смертельной опасности?
— Вот именно, — кричит она, вот дура, а потом открывает дверь и кидает мне блокнот с карандашом, — напиши о том, о чем пишут все: о предательстве и любви, о нежности и смерти.
Она говорит это и не видит: на моих глазах слезы. Она не видит, как плачет мужчина, который не плакал с двух лет.
И тут я слышу голос своего хана, что ревом барса прорывается сквозь толщи стен дождя и кирпича:
Если есть в степи еще кто-то, кроме меня, хана,
Если есть в степи кто-то, способный слышать и говорить,
Если есть ты, владеющий пером тростниковым или гусиным,
Напиши, как великий хан жил и был убит.
Напиши, как набросились на него тысячи врагов,
Как пустили они в него тысячи острых стрел и
Как направили они на него тысячи кобылиц быстрокрылых,
Но сражался хан, пока не оставили его силы.
И тогда накинула ночь на хана свое темное покрывало,
Спрятала от вражеских стрел его могучее тело.
Упала перед тысячами врагов ночь ниц,
Умоляя сжалиться, не трогать великого хана.
Но стали кони врагов топтать ночь.
Кони тех трусливых убийц, что боятся собственной тени,
Что при свете дня боятся открыть свои лица…
И вот уже не ливень за стеной, а испепеляющая сушь. Я с закрытыми глазами вижу, как прячется мой хан в бамбуковой роще, в тесной-тесной чаще. Там, в темной части моей души. Там, где не проползти, не проскользнуть даже сытому змею. А лишь змею голодному. Там, где бамбук колодками сдавливает шею моему хану, где голод камнем давит ему на живот.
Но кто спасет темный лес от львиного зева огня?
Кто спасет чащу от краснокрылого пепельного коня?
Кто спасет хана от врагов, подпаливших бамбуковую рощу,
Что затеяли хитрость и подлость против всесильного и могучего?
Кто, как не вода, сутью своей преданная искренне,
Как не ручей, дающий силы голубыми искрами?
И лег хан на дно прозрачной реки Онон, спасаясь от огня и дыма. Луна светила ярко, но еще ярче были факелы искавших хана убийц. Вот один из них уже ступает своим сапогом рядом с лучезарным серебряным лицом хана — отражением серебряной луны, что укрылась за тучей, спрятав свое отражение в воде.
Но недолго луна скрывалась за тучей. И факел врага выхватывает лицо хана из темноты вод подобно огненным вспышкам там, за стеной. Этому человеку, столкнувшемуся с моим ханом взглядом, ничего не стоит убить его из лука. Ведь каждый монгол умеет стрелять сквозь воду в тайменей несмотря на то, что рябая вода преломляет свет и искажает пространство.
И я здесь, лежа на дне ванны в воде, кожей чувствую ту опасность, что грозит моему хану. Ведь стрелы монгола подобны стрелам молнии там, за стеной, они так же остры и быстры.
Мне становится страшно за моего хана. Но я собираю всю волю в кулак, подавляя в себе страх, и враг сам тушуется. Не выдерживает и тушуется, не решаясь убить великого из великих.
— Беги, спасайся, — говорит он хану, — я знаю, ты спасешься.
Он отступает, отпускает с миром моего хана, потому что знает, какое страшное будет ожидать возмездие его и его детей, соверши он это клятвопреступление, это убийство. Он сам боится.
Но недолго длится спокойная ночь.
Сменяет ночь день.
И идет жена, Эржен Оэлун, к мужу своему — великому хану.
Просит, подосланная врагами, выйти из укрытия тени,
Чтоб не трогали, не убивали ее…
Я пишу все, что вижу. А вижу я, как красавица Эржен Оэлун идет по выжженной роще и зовет своего мужа. Как, запуганная, она плачет от страха, умоляя своего возлюбленного не безумствовать, не упрямствовать, не оказывать бессмысленного сопротивления. Просит его сдаться. Ведь в этом случае ей обещают сохранить жизнь. А ему дух. Обещают убить его, не пролив ни капли крови. Сломать хребет или задушить. Для любого воина это очень важно. Если кровь останется в теле, дух убитого сможет возвратиться к жизни. Если же хоть капля крови соприкоснется с землей, воин на веки вечные потеряет не только плоть, но и дух.
И тут в ванную, босая, шлепая своими пяточками-копытцами, вбегает женщина Женя. Она голая розовой детскостью, как остриженная козочка, и только маленькие рожки грудей пытаются защитить ее от моего всепроникающего взгляда.
Значит, вот кто главная предательница! Значит, она послана мне не случайно, а преднамеренно, как была послана к великому хану его Эржен Оэлун…
Не говоря ни слова, женщина Женя забирается в воду. И вот она уже прижимается ко мне всем своим гибким телом егозы. Ее губы — как редкий горный цветок, который никто, кроме меня, не трогал своими губами. Волосы, заплетенные в косички, как горные ручьи, спадают на пороги плеч. Глаза — голубые ледники с закатившимися за солнце пиками зрачков. Я знаю, что я должен убить ее, но не могу. Не сейчас, не в эту минуту. Не в минуту, когда я нахожусь на вершине блаженства.
Откуда во мне эти чувства? Я знаю, что мой конь никогда не забирался до этого так высоко. Да он и не смог бы. Неужели я слез со своего коня?
Да она же, женщина Женя, она же на мне скачет, — вдруг испугался я, — не я на ней, а она сверху. Она словно переплывает на мне реку рек Итиль, ведь у меня из воды торчит только голова. Да еще, может быть, фитиль от бомбы.
Хуже того, она словно скатывается на мне, как на бурдюке из бычьей кожи с замерзшего холма. По крайней мере, моя елозящая об эмалированную поверхность кожа так чувствует. А я чувствую, что я ее конь, ее преданный раб. А она моя властная госпожа с плеткой. Ее косички — как плетка.
И я понимаю, что мой хан поддается на увещевания своей жены, попадается на хитрость, проявленную предателями. И не потому, что не понимает всей подлости своих врагов, а потому, что очень любит свою Эржен Оэлун, как я сейчас люблю ее, женщину Женю. Он, властелин мира, соглашается на рабство, как я сейчас добровольно соглашаюсь на рабство. Отдает себя в полную власть ненавистных врагов, прося только об одном: сдержать данное обещание, сохранить жизнь его жене.
А что же я? Что я могу поделать? Кажется, ничего. Я тоже люблю женщину, женщину Женю. По крайней мере, сейчас. Иначе откуда во мне вся эта чепуха? Откуда во мне вся эта сентиментальность? Откуда во мне вообще взялись эти прекрасные сравнения? Сравнения с кораллами, жемчугами и изумрудами, а не с мясом. Откуда это преклонение перед безделушками? Неужели меня поглотила ее воздушная, как замок, лоскутная и холодная, как атласное покрывало, культура? Неужели я ей поддался? Восхитился? Начал подражать этой культуре? Отказался от Чингиз-поэзии? Стал подражать своим трусливым, беспомощным, слабовольным врагам? Стал таким же, как они?
Да, меня поглотила ее культура. Прожевала и выплюнула, чего и заслуживает предатель. Меня — последнего аутентичного поэта. Меня, кто привык скакать на мясе, есть мясо, быть в мясе. Мясо — вот наш девиз. Но сейчас я не чувствую себя в мясе. Я в раю. Я нежен. Я сдаюсь на милость врага, осознавая, как я низко пал, как я слаб. И понимая — надо что-то срочно предпринять.
Но что? Что мне делать?! Я хорошо понимаю, что должен найти силы и убить в себе любовь. Ведь любовь — это слабость. Любовь — это явление чуждой культуры. К черту любовь!
Ото всего этого голова начинает набухать, виски пульсировать. Кровь приливает к шее, и я вновь слышу стук и звезду. Что делать? Что делать? — стучит у меня в висках. Ведь вечером я всегда слышу стук и звезду. Вечером стук и звезда яростны до невозможного. И вдруг до меня доходит, что дух моего хана — это теперь и есть стук и звезда. Ведь монголы сдержали слово — сохранили хану дух. И теперь этот дух витает над нами, поэтами действия, поэтами напора, призывая нас к битве.
Не знаю, чувствовали ли вы когда-нибудь великое призвание. Переходили ли вы когда-нибудь порог-черту. Не знаю…
Я выхожу из квартиры Жени, отказавшись от любви и женской ласки.
На улице уже поздняя ночь. Но в подъезде женщины Жени на площадке четвертого этажа в полной темноте собралась группа подростков. Человек пятнадцать-шестнадцать. И один из них — рыжий, будто единственная не вывернутая, не разбитая лампочка, играет на гитаре:
