— В ежовых рукавицах?
— А как же. В ежовых рукавицах.
И все ему охотно поддакивают, кивают согласно: да, да, нет в смене крепкой руки. И на меня косо поглядывают. Обидно, горько, стыдно и не знаешь, что сказать. А Матюшенко еще подливает масла в огонь:
— Думаешь, если ты побегаешь смену с ковшом, то мы тебя целовать будем? Черта с два! Ты не бегай, а лучше работу нам обеспечь. Чтобы мы хорошо заработали. Вот тогда мы тебя любить будем. А одну смену попотеть и ходить героем — дудки! Мы вон всю жизнь потеем.
— Ну что мне, что — бросить заливать?! — кричу. — Вы тогда вообще ничего не заработаете. Я не виноват, что Кузьма сегодня не вышел.
— Как хочешь, — зевает, — хочешь — заливай, хочешь — брось. Мое дело маленькое.
Но попробуй брось…
И все же, несмотря на бесконечные придирки, Матюшенко покровительствовал мне, брал под защиту, когда иные горлопаны хватали за грудки. Обступят со всех сторон, руками машут: а у Ляховского, мол, по двести пятьдесят получили, у Власова и того больше, а у нас разве деньги — слезы. И только что не бьют. Но Матюшенко гаркнет, и все разбегутся по своим местам.
— Что ж ты, — невесело говорю, — то сам дерешь глотку, что я плохой мастер, а то защищаешь? Никак мне тебя не понять.
— А что тут понимать? — смеется. — Не люблю, когда больше меня кричат.
Позже я и за собой стал замечать: меня раздражают люди, которые в своем критицизме заходят дальше меня.
И вот однажды собрался лечь на операцию мастер Ляховский, тот самый знаменитый Ляховский, что был у Матюшенко, как бельмо на глазу, — его смена постоянно занимала первые места, получала премии, и заливщики Ляховского поддевали Матюшенко, мол, уметь надо работать. Порой доходило до боевых действий, после чего Матюшенко форменным образом стонал: «Я этого не переживу. Не я буду, если мы этих живоглотов не обставим!» Потом орал на меня, я бегал, высунув язык, старался, но, видно, чего-то главного в своей работе, еще не понимал.
Ляховский уходил на два месяца, и мне сказали, чтобы я шел в его смену, а кого поставить вместо меня, думали, думали и решили — Матюшенко. «Как ты считаешь, справится? — вызвал меня к себе начальник. — Как-никак двадцать лет в цехе, фронтовик, и образование все же — семь классов».
— А чего же, — говорю, — конечно, справится! — И стал хвалить Матюшенку, мол, признанный среди рабочих лидер, не пьет, не курит, ни разу не прогулял. Родственников за границей не имеет.
— Так-таки совсем… не курит? — высказал сомнение начальник.
— Ну, не то чтобы совсем… И я посмотрел шефу в глаза.
— Ладно, — говорит он, — что ты мне поешь… Я свои кадры тоже знаю. Попробуем, деваться нам некуда.
Я никому не сказал об этом разговоре, велено было пока молчать, но, видно, начальник советовался и с другими людьми, потому что уже на другой день к Матюшенке стали подходить и спрашивать: «А правда, Иван, что ты теперь у нас начальством будешь?» И одни вполне добродушно спрашивали, другие же — с издевкой. Одни говорили: «Ну, Иван, с тобой мы смену Ляховского наверняка обгоним». Другие, отойдя в сторонку, ехидно посмеивались: «Если по выпивке — то это точно…»
Сам Матюшенко от таких расспросов розовел, скромно опускал глаза в землю.
— Да что вы, хлопцы, меня — мастером? Да какой же из меня мастер? Я и писать давно разучился, расписываюсь только в аванс и в получку. Да бросьте! Да брешут все. Да кто ж меня поставит. Да пошли вы все к черту!
А сам потом тихонько спрашивает у меня:
— Ты не слыхал ничего такого
— Какого?
— Ну, этого, что меня хотят мастером поставить? — И воровато оглядывается по сторонам.
— Слыхал, — говорю.
— Ну, что?
— А то, — говорю, — что я очень за тебя рад. Погляжу теперь, каким ты пастухом будешь.
— Нет, правда?
— Правда.
— Так у меня ж образования нету.
— А зачем тебе образование? — говорю. — Ты и так лучше всех все знаешь.
— Ну, все-таки…
И как подменили Матюшенку. В походке, когда он не бегал с ковшом вдоль конвейера, а шел, скажем, пить воду или в туалет, появилась солидность заслуженного человека, мыслящего широко и по-государственному, и которому не безразлично, валяется ли под ногами огнеупорный кирпич или этот кирпич пойдет в дело — нагибался и аккуратно клал кирпич в штабель. Оглядывался вокруг, выискивая, что бы ему еще поднять.
«Сколько ты алюминия в ковш бросаешь?» — кричал озабоченно напарнику.
«А что, столько, сколько и ты», — моргал тот глазами.
«Да разве ж я столько? Если мы будем так расходовать, никаких материалов не хватит. Этот алюминий такие же люди, как мы с тобой, добывают. Уважать надо чужой труд».
И так далее. И хотя он по-прежнему на всякие расспросы отвечал: да бросьте вы, да чепуха все это, да зачем оно мне сдалось, — невооруженным глазом было видно: Матюшенко рад.
Как-то в конце смены его вызвали в партбюро и все сказали; так, мол, и так, товарищ Матюшенко, возлагаем на вас надежды, думаем, не подведешь, оправдаешь, поможем. И все остальное, что говорят человеку в подобных случаях. Матюшенко заверил руководство, что не подведет. А когда кончили работу, помылись в душевой и переоделись, компания ближайших сподвижников героя прямиком отправилась в столовую мясокомбината — посидеть. Я тоже попал в число приглашенных.
Когда уже хорошо разогрелись — дело было зимой — и несколько поиссяк поток поздравлений в адрес новоиспеченного «бугра» — так, на манер грузчиков, стали уважительно звать Матюшенко, он отодвинул от себя кружку с пивом и обратился к друзьям с тронной речью.
— Ну, хлопцы, — обведя собрание отечески добрым взглядом, сказал он, — теперь держись. Теперь мы этим жлобам из смены Ляховского покажем, как надо работать!
— Покажем, покажем! — загудели сподвижники. — А что, разве мы хуже, да мы с тобой…
— Прошу не перебивать. — Матюшенко постучал вилкой по стакану. — Сегодня у нас какое число? Ага, вот, значит, с первого и начнем наступление по всему фронту. Двадцать плавок в день! Не меньше! А то и все двадцать две. Не-ет! Выслушайте меня, я знаю, что я говорю. Не выйдет… Все выйдет! Давайте проанализируем, что нам мешает работать. Правильно: плохая организация труда. Руки нет! Ты не кривись! — не глядя, мотнул головой в мою сторону. — Ты неплохой парень, но работать ты не умеешь и еще не скоро научишься. Ты — зелень. В чем твоя беда: не в том даже, что ты плохо дело знаешь, а в том, что ты плохо знаешь людей. А к людям подход нужен. Под-ход!
— Правильно, подход, подход, — опять загалдели сподвижники, заглядывая «бугру» в глаза. — Если хороший подход…
— Вот-вот, если правильно подойти к человеку, он для тебя все сделает, он тебе, если хочешь знать, горы передвинет!
— Передвинем, передвинем! — гудел дружно народ и подходил к «бугру» с полными кружками; потом тянули пиво, жевали какой-нибудь обглоданный рыбий хвост, сплевывая на стол кости.
— А я людей знаю, — вытерев ладонью губы, продолжал Матюшенко. — Потому что в этом цеху — двадцать один год. И меня люди знают. Мне с народом не надо искать общий язык. Так я говорю, хлопцы? Так. Почему мы разливаем за день шестнадцать плавок, а не, как Ляховский, восемнадцать или даже больше? А потому: прогулы, опоздания, пьянка!
— Металлолому не хватает, — подсказал кто-то. — И, это, ковши некому набивать.
— Чепуха! Металлолому… Я вас завалю металлоломом. Все зависит от шихтовщиков, а они у него, — кивает в мою сторону, — полсмены сидят. Но у меня — не засидятся. Я так: сказал обеспечить смену металлоломом, и точка! Пять раз повторять не буду. А что касается набивщика ковшей — иду прямо к директору завода.
— Правильно! Так и надо! А то они только деньги получают, а делать ничего не хотят.
— А что, иду к директору завода и говорю: не дадите еще одного набивщика — я останавливаю смену. Говорю это в последний раз. Я вам не мальчик. Людям кормить семьи надо, а они по полсмены без работы стоят. И остановлю! Мастер имеет такое право. Пусть знают.
— Правильно! А то они все на ставке, а мы сдельно!
— Они ж этого не понимают!
— Не понимают! Они думают…
Они — это те, кто не с нами, а как бы против нас, в основном, все наше и ваше начальство, начиная со школьного физрука и кончая — но конца начальству, как известно, нет: над каждым начальником есть еще начальник, над тем — еще, и так далее, и так далее, до самого неба; на небе летает космонавт, но и у него, надо думать, начальников — собьешься считать. Бывают очень хорошие начальники. Но в кругу Матюшенко и его друзей считают, что хороший начальник — это тот, которого за какую-то провинность уже сняли, он станет теперь с тобой в один ряд, возьмет лопату и примется копать, а ты ему с любовью скажешь: «Будешь теперь знать, как люди хлеб добывают».
— Но главное все же, хлопцы, — Матюшенко опять позвенел вилкой о стакан, — вот это самое дело… — И вздохнул.
