Ступай и шлюху подцепи,
Ее утешь, поторопись.
В беде красотка просит лучшей доли,
Но Дженкинса она лишает воли.
Как розу ты ни назовешь,
Все будет розой, коли запах ты вдохнешь.[47]
Любовник, робкий шут, готов
Навек остаться без штанов,
Дабы спасти живое чувство
От пут мертвящего искусства…
Любовник нынче принадлежит к исчезающему виду, дотошность ученых мужей может истребить его окончательно. И тот же Штекель[48] скажет последнее слово по поводу вашего брака: «Очевидно, что в этом браке культивировалась садистская атмосфера. Тот факт, что оба супруга гомосексуальны, привел к любопытной форме инверсии. Супруг играл роль женщины, у которой связь с женщиной, а супруга играла роль мужчины, у которого связь с мужчиной. Это удерживало их вместе. Движения, возбуждавшие его во время соития, напоминали предсмертные конвульсии. Удивительно то, что вопреки жажде насилия, которое он лелеял в своих фантазиях, как только женщина начинала двигаться, у супруга возникали проблемы с эрекцией. Партнерша должна была лежать неподвижно, бледнеть, в общем, как можно больше походить на труп. Тогда в нем пробуждался садист, и к нему возвращалась мужская сила».
Почему-то у Сатклиффа это вызвало раздражение, и он сказал:
— Мне часто кажется, что мы похожи на двух старых шлюх, которые, перепившись, ковыляют ночью к Мраморной арке, случайно помочившись в сумки друг дружке.
Очевидно, что, подобно многим из нас, они искали непосредственность, спонтанность, которая когда-то была им присуща, но ключи от которой они потеряли.
Несмотря на весеннюю погоду, продуваемый насквозь авиньонский вокзал не располагал к долгим дискуссиям по поводу того, где кому жить. В конце концов было решено, что разумнее всего поехать к лорду Галену, так как его вилла была самой удобной, — погостить там, пока Констанс будет приводить в порядок свой дом в Тюбэн. Благодаря визиту к Галену, у них появилось бы несколько бесценных дней, чтобы наладить водопровод и провести малярные работы, совершенно необходимые после нескольких лет запустения. Удивительно, что за годы войны дом не отсырел и крыша не протекла. А остальное можно было поправить за лето; несомненно, это в какой-то степени вернуло élan[49] довоенных каникул — доисторических, как казалось теперь, — когда все были очень молоды. До Войны?
Поцелуй Иуды, отравленная стрела нашей истории, стал чем-то таким, чему можно научиться для домашнего употребления. С точки зрения Папского города, это подтверждает справедливость утверждения, что вся наша цивилизация — убедительный пример чудовищного духовного провала. С колоколен голуби своим воркованием зовут верующих помолиться, хотя это и перестало быть необходимым, как воздух, превратившись всего-навсего в общепринятое действо.
«Я пишу в защиту намеков»,
Иду «Намеков на что?» умираю
Иду «На абсолют, глупышка», умираю
Ушел «И что же это будет?» умер
«Намек».
CAT сказал:
— Я выбрал свою, менее непохожую на другие дорогу. С тех пор, как я основал свою группу, названную «Милосердный секс для испытывающих давление», мне больше не нужны клиенты. Все делает робот.
Лорд Гален, потихоньку вошедший в комнату, чтобы пригласить всех на обед, навострил уши и спросил:
— Мне не послышалось слово «робот»? Я и сам об этом думал. Вы же знаете, у меня большие планы на послевоенный период — хочу рационально распорядиться капиталом, причем освоить сразу несколько направлений. Одно из них — поддержка института брака. Это потребуется, как никогда. Я пытаюсь организовать для некоторых благословение папы в качестве рекламной кампании. Сейчас мне кажется, что у меня все как будто получается.
Оба мужчины, если их так можно назвать, с непритворным жаром его поздравили и проследовали в большую кухню, где уже были накрыты столы, сооруженные из козел и столешниц, и животворные ароматы жареной свинины и имбиря витали в воздухе, подобно голубям, принесшим Благую весть. Естественно, не удалось избежать неловкости — из-за Констанс с ее молчаливой подругой! Мальчик разыскал двух дочерей четы, присматривающей за домом и, страшно довольный, уселся между ними. Остальные продолжили незаконченную беседу за едой, которую подавали старая фермерша и ее молодая племянница.
До чего же Блэнфорд своей робостью и болезненной любовью сердил Констанс: стоило ему взглянуть на нее, она, опустив глаза, смотрела на свои руки, обиженная его неодолимым целомудрием. А сам Блэнфорд испытывал отчаяние Прометея, прикованного к унылой скале своей нравственной чистоты. Она ненавидела его! Самодовольный хлыщ!
— Мой учитель йоги говорил, что одна из самых больших проблем герметических школ[50] не допустить превращения ламы в робота, чтобы не дать ему заснуть во время радения. Вам не кажется, что это отличный комментарий к поддержке института брака лордом Галеном? Между прочим, даже простой поцелуй прочерчивает некую траекторию в человеческом сознании, потому что он горячит кровь и заставляет организм вырабатывать особые вещества, как, скажем, сахар и инсулин. Будьте уверены, Иуде это было известно.
— Жаль, вы уничтожили все записи. Вам они понадобятся.
— Не беспокойтесь, у меня все вот здесь. — Он постучал себя по лбу. — Вы сразу заметите, когда я буду использовать их в разговоре, потому что они касались самых интимных проблем, которые мне не удалось разрешить, а без этого я не мог продвинуться вперед. Например, проблемы формы и стиля моей новой книги. Меня очень вдохновили смелость Розанова и истеричные пассажи Стендаля в его «Воспоминаниях эготиста» — не совсем вразумительные, как это часто бывает. Однако в них прослеживается присущий только ему язвительный, полный каламбуров стиль. И Розанов, и Стендаль помогли мне в поисках формы. Я сказал себе, что никто не ищет особой правды в фарсе, однако весьма занятно обнаружить ее именно в нем, разве нет?
— Я современный человек, — отозвался CAT, — и думаю, что люди в принципе прекрасны, но самым прекрасным кажусь себе я сам. Я — наивысшая точка. Природа истощилась, создавая меня. Другие — легко понять, что у нее не осталось идей, — в сравнении со мной — головастики. И вы сейчас скажете мне, что йога избавляет от таких убеждений?
— Да, скажу. Точно так же, как она избавила меня от болей в спине, она избавляет от стресса, вызванного чрезмерно раздутым «эго». Гипертрофированное «эго» может довести до беды, хоть и не сразу.
— Вы говорите так, как будто я настоящий. Сами же все сделали, чтобы я чувствовал себя бесплотным, иллюзорным, а теперь говорите обо мне как о реальности.
— Вы такая же реальность, как указатель в молитвеннике; но ведь вам не спеть ни одного псалма, мой милый.
Метафорой нетрудно описать
Все тайны, что другим не нужно знать,
Как одалиска, ты, метафора, глупа -
В отличье от меня. Как ты слаба:
Поймаешь ветер, парус развернешь,
Поймаешь разум, но души не сбережешь.
Вино, прекрасное фиту, вскружило нам головы и оживило беседу. Все прониклись такой любовью друг к другу, о которой прежде и не подозревали; лишь Констанс и ее подруга продолжали пребывать в пещере тишины и не поднимали голову от тарелок. Лорд Гален бездумно веселился, как обычно, а Кейд наблюдал за всеми, насупив брови, и был похож на мышь, выглядывающую из невидимой норки.
А что же очаровательная распутница, изысканная подруга Констанс, что происходило с ней? Иногда, опустив голову, она плакала — но это от радости: ведь ей повезло, ей выпала удача. Блэнфорд наблюдал за ней с суеверным страхом и невольным сочувствием. Она носила широкие золотые пояса — в тон густым золотистым волосам и голубым глазам, в которых светился ум; из-за пытливого взгляда они напоминали огни поставленной на якорь яхты. Рисунок губ говорил о восхитительной податливости ее натуры. Однако она всегда выглядела несколько отрешенной, прислушиваясь к некоему внутреннему устройству, регистрирующему разлад в мыслях. Тайком на нее посматривая, Блэнфорд вспоминал ее записи, которые показывала Констанс, и с завистью осознавал, что она не только красива, но и талантлива. И мысленно повторял: «Я мечтаю написать о невыносимом счастье. Я хочу наполнить текст своими телеологическими терзаниями[51] и все же сохранить его фарсовую святость как нечто бесценное. Прорваться сквозь летаргическое оцепенение, леность, боль души. Однако меня убивает скука познания истины — неприятное ощущение, будто бы тебя лишают младенческой невинности! Понимаете, время, в которое мы все верим, становится твердым, если долго стоит на месте. Время становится массой в математике. Потому что все упрямо и осознанно превращается в свою противоположность. Такова природа процесса, ведь существует закон космической инерции. Вселенная попросту делает очередной шаг развития; у нее нет программы, она ничего не продумывает заранее. В ней правит постоянная спонтанность!» Он ревновал к Сильвии. Как она смеет так много знать!
