Тут Жигулин кончил неслышно петь песню, и открыл глаза, и увидел вдруг два женских лица на фоне матовой лампы.
— Татьяна, кто тебя пустил сюда?
— Там двери были открыты… Ну, мам, я же не маленькая…
Жигулину так хорошо стало, что он притворился, что спит, пусть ещё поговорят и побудут. А потом Мызин вошёл.
— На Татьяну не шуми, — сказал он. — Она лекарства притащила.
— Вот он подтвердит, — сказала Татьяна про Мызина.
— Спит. Пусть спит, — сказала Валя Сорокина и стала всех выталкивать, и оглядываться, и сама ушла.
Опять было утро. Потом вечер. Вечер отъезда. Зашли Толя и Чугунов из группы Жигулина, которые ехали с ним куда-то в очередные тартарары не то насыпать что-то, не то прокладывать. А какая нам с вами разница — что именно, не так ли?
— Всё-таки зашёл бы к ней, — сказал Мызин.
— Зачем? — спросил Жигулин.
— Ладно, замнём… — сказал Мызин и разговор поддержал. — Что строить будете?
— Мы не строим, — сказал Толя. — Строят после нас. Мы взрываем… Чугунов, книги на дно клади, на дно… Чугунов, ты книги от консервов можешь отличить?
— Могу, — сказал Чугунов.
— А сегодня обязательно уезжать? — спросил Мызин. — Санька ещё не оправился.
— В дороге оправлюсь.
— А то, может, на экскурсию сходим по Москве.
— Сань, а?
— Не пойду на экскурсию… Нога болит.
Жигулин вышел.
— А что у него с ногой? — спросил Мызин.
— Да так, — сказал Толя. — Боязливый он очень.
— Санька?
— Ну да. Такой трус, что своей собаки боится.
— Шутник ты, — сказал Мызин. — Я думал, ты всерьёз… А всё же, что с ногой у него?
— Да ничего особенного… Увидел по телевизору, как ансамбль пляшет, — прыгнул, хотел, как они, об стол ударился, ногу сломал.
— Скажи ты… А не хромает, — сказал Мызин.
— Протез хороший, вот и не хромает, — поднял голову Чугунов.
— Вот, стало быть, почему в баню не идёт, — сказал Мызин. — А я звал. Давно у него ноги нет?
— Не знали? Давно. В Польше, ещё году в сорок восьмом…
Был вечер.
Мызин позвонил Сорокиным:
— Татьяна, где мать? Звонил в поликлинику, говорят, ушла… Татьяна, давай к нам быстро, к Жигулину… Занимай его разговором как можешь долго… А я к вам бегу, мать дожидаться… Нужно, нужно. Быстрей иди, не задерживайся.
Пришла балетная Татьяна.
— Вы сегодня уезжаете? — спросила она Жигулина.
— Да.
— А зачем?
Как на это ответить! Жигулин прибирал комнату, собирался помаленьку.
…Любопытство, весёлая птица…
А без этого люди… жить не могут на свете…
— …Вы слушаете программу радиостанции «Юность». Отвечаем на письма школьников, которые спрашивают у нас совета, куда пойти учиться…
Это балетная Татьяна пришла к Жигулину и включила радио.
— …Мы сидели за обедом, и вдруг вошёл Пушкин с большой толстой папкой в руках… — по радио передавали воспоминания Керн.
— Вот так… — сказала Татьяна. — Я бы хотела сидеть за столом и чтобы вдруг вошёл Пушкин… Ничего себе?
— А что бы ты делала?
— Да уж не то, что эта Анна Керн!
— А всё же?
— Я бы всех вокруг него раскидала. А эта Керн даже не понимала, что в дверь вошёл Пушкин. Пушкин же?
— А ты бы поняла?
— Конечно!
— Враз?
— Ага.
— А как?
— Так ведь это же Пушкин! Мы по нему сочинения пишем!
— Ну-у, красотка, — сказал Жигулин. — Это тебе в школе растолковали, кто такой есть Пушкин. А кого ты сама открыла? Никого.
— Так ведь Пушкина нет.
Тоже правильно.
— А вдруг я Пушкин?
— Нет, — сказала Татьяна. — Вы не Пушкин. Пушкин не стал бы раздумывать, вернуться или нет, если бы любил.
Опять же правильно.
— Маме привет передавай.
— От кого?
— От мужа.
— Я так и знала… А почему вы уезжаете?
— Фирн… Знаешь такое слово? Это такой снег со льдом, — сказал Жигулин. — Я когда слышу это слово, сразу воображаю — вездеходы хрипят на поворотах… И снова работа как драка… Понимаешь? У меня такая профессия… Мне дома делать нечего.
— Понимаю.
— Ничего не понимаешь!.. Подрастёшь — приезжай с мамой в гости.
— А куда?
— А я напишу… Слушай, я тут пластинку раскокал, случайно. Выбрось куда-нибудь. А то Мызин рассердится… Ну, прощай.
— Надо присесть на дорогу.
— Некогда. Где-нибудь в скверике посижу.
Валя огляделась. Куда это она зашла? Это явно был переулок, где ещё не ступала нога человека. Никем ещё неоткрытый сегодняшний переулок.
Она остановилась посреди переулка. Полная женщина. Со спины её освещал луч солнца. Тень, улёгшаяся у её ног, говорила — закат.
— Нет!
Закат бил ей в спину, и переулок как щель и как труба, и на асфальте лежал учебник арифметики. Как после бомбёжки.
— Нет!
И она обернулась в сторону заката.
Теперь солнце било ей в глаза. Жакет она сняла и держала его, и белая кофточка её, розовая от заката, бившего ей в лицо, казалась совсем молодой, совсем юной кофточкой, кофточкой-подростком.
Когда она вернулась домой, Мызин, дождавшийся её, рассказал ей всё о Жигулине.
— Слушай… Я всё же узнал, что с Санькой.
— Не имеет значения.
— Имеет… Ногу ему оторвало… Ещё в сорок восьмом… В Польше…
Совсем в сумерки она разыскала его на Страстном.
— Видишь ли, какая штука… — сказал он нерешительно.
— Какая штука?.. Господи, достался мне слюнтяй… Бродит где-то, бродит, а я его разыскивай…
— Валя…
— Голову тебе оторвало, а не ногу… Пошли домой, у тебя есть дом… Хватит, набегался. Всю жизнь мою сломал… Идём, дочка ревёт дома. Имей в виду — ещё раз удерёшь, подам в суд на алименты, а на суде скажу, что ты меня лупил деревянной ногой… Сашенька, не могу больше… идём. Дочка нам не простит, если мы придём не вместе. Она должна верить, что хорошие концы всё-таки иногда бывают… Сашенька, идём.
Она взяла его чемодан, но он отнял.
— Ты с ума сошла, — сказал он. — Я сам.
Они встретились, граждане, они встретились. История в общем-то горькая, и мы могли бы остановиться именно здесь. Но мы имеем право заглянуть чуть дальше, туда, где, как сказано, история, смеясь, расстаётся со своим прошлым. Может быть, это и есть настоящий финал всего, что нас мучит.
Темно уже, но свет не зажигали.
В подъезде стоит Татьяна и некое долговязое существо, видимо, всё-таки мужского пола. Оно смотрит куда-то в сторону.
— Я никогда не выйду замуж, — говорит Татьяна, прерывая его размышления.
— Тихо, — сказал он.
— Я буду как мама…
— Целуются… — сказал он.
Таня оглянулась и увидела мать, которую целовал приезжий фиктивный муж, Жигулин Александр Александрович, явно выздоровевший от всех болезней.
Татьяна ойкнула и отступила за дверь.
Валя и Сан Саныч стали подниматься по лестнице.
— Вот здесь ты будешь жить, — сказала Валя. — Там, куда ты едешь, трамваи есть?
— Не знаю, а зачем тебе?
— Я, когда буду беременная, к тебе приеду и буду с передней площадки входить.
— Молчи… я с ума сойду…
…А то вот люди говорят: любовь, любовь, а сами женятся, как будто хотят от неё отделаться поживей. А дальше — чтоб в ногах не путалась и не отвлекала от деловых дел. А у этих двоих она была только впереди и освещала дорогу, хотя и казалось, что они её пропустили. Странные дела, верно? Подумайте сами: они успели в жизни почти всё, что было положено, потому что поменяли местами начало повести и финал, и там, где у одних только хоккей по телевизору и вопли: «Гол! Гол!», у них всё только начинается. История любви, нелепая по нынешним временам, но отлично сказано кем-то: «Они счастливы, а не мы». А теперь, кому не лень, может перечитать начало. Там не о Жигулине, там об энтузиастах, они не только надрываются, работаючи, они людей любят. Вот про что эта история, если по правде говорить. Конечно, читатель теперь сознательный и сам догадается, что к чему, но лучше уж сказать на всякий случай, верно? Благодарю за внимание.
