Два месяца спустя я пойму все чуть лучше. Я отыщу недостающий элемент. В конце ноября — расскажу, забегая вперед, — я решила поговорить с матерью о ее еврейских корнях. Мы никогда это не обсуждали. Мать родилась в 1931 году, в 43-м она попросила, чтобы ее крестили, — хотела сидеть на уроках катехизиса с Жанин Мушель. В Шатору,[15] при немцах — дело было во время войны, — она однажды играла на улице Эндр с подружкой, Жанин Бюсрон, которая жила напротив. Они вместе играли на улице, и тут-то она схлопотала своим еврейским происхождением прямо по физиономии. Они ссорились из-за какой-то игрушки, обзывая друг друга идиотками и дурами. И вдруг — ах ты грязная еврейка. Мама даже не поняла смысла, она пошла к бабушке, которая худо-бедно ей что-то объяснила. Потом бабушка доверилась школьным учителям, она написала письмо и сказала маме: отдашь это учительнице. Учительница читает и ничего не говорит. Мама садится, урок начинается. И вдруг, вслед за каким-то замечанием, за что, она не помнит, звучит имя: Рашель Шварц. И далее: вот ведь как бывает, если хочешь подставить своих товарищей. И учительница отправляет ее в наказание за доску. В классе была еще одна еврейская девочка, мама ее больше никогда не видела. И с тех пор у нее не было никаких отношений ни с одним евреем, никаких друзей, ни одного контакта. Но если речь заходит о евреях, ее это интересует, она читает газеты, слушает передачи. Когда Папона судили за то, что, будучи секретарем префектуры, он подписывал бумаги и, следовательно, отправлял детей в концлагеря, она следила за процессом по «Монд» — он защищался, оправдываясь тем, что его вынуждали это делать. Один журналист сказал: многие так поступали. Но были во Франции три префекта, из трех префектур, три секретаря префектуры, которые не стали подписывать бумаги и не участвовали в розыске детей, в том числе в департаменте Эндр. После той истории в школе, с того самого момента, она начала ощущать нависшую над ней опасность. В те времена учителя олицетворяли абсолютную власть. У матери и бабушки была соседка, мадам Маррон, эльзаска по происхождению и жена банкира. У мадам Маррон был любовник немец, который приходил к ней, соседи зло на нее косились и говорили вслед гадости. Мадам Маррон сказала: пусть они не нарываются, я могу устроить им неприятности, той же мадам Шварц с ее мужем-евреем, и ее дочери. Одна мамина подружка из класса тоже была еврейкой. Возможно, они остались в живых именно благодаря секретарю префектуры Эндр, который не подписал документ, где говорилось «заберите ее». Мне снова практически каждый день хотелось вернуться в Монпелье. Снова хотелось исчезнуть, и пусть обо мне никто никогда не услышит, может, только скажут: она исчезла, а может, и этого не надо. После чтения 13 сентября все пошло лучше, я сама себе казалась сильной, тогда как на самом деле была всего лишь соломинкой, которую можно забрать, — с легкой руки Летиции Массон выражение «заберите ее» приобрело эротическую окраску.
Но в этот период с эротикой была как раз полная катастрофа. Я больше не хотела, чтобы меня забирали, я боялась этого. Я слишком устала. Когда я говорила: забери меня, это означало «забери меня, потому что иначе меня заберут». Я ощущала себя малышкой Шварц, которая играла на улице Эндр. Я выступила перед семью сотнями слушателей, и ничего не произошло, никто ничему не воспрепятствовал. Я начинала постепенно терять всю свою веру в писательское ремесло. Мой голос хоть как-то слышен, или что, я не издаю ни звука? Может, на самом деле я немая? Однажды меня заберут, но не унесут в объятиях, а заберут в газовую камеру, это уж точно. Именно это меня и ожидает, если и дальше так пойдет. Газовая камера, никаких сомнений. Гранд-Мот, талассотерапия, Париж, переезд, театр «На холме», а затем, поскольку никто не появился, пришло время газовой камеры. Это и есть эротика. В моем случае эротика отождествлялась с газовой камерой — в чем, впрочем, мне еще предстояло убедиться чуть позже. Я узнаю об этом через десять дней. Ну, а к данному моменту на меня давили эти последние годы, после разрыва с Клодом, когда я так выдохлась, исчерпав себя в связях, которые описала, и еще в других, о которых никогда не говорила. И все равно существовали только две категории: с одной стороны — придурки, а с другой — те, кто не желал страдать. Я часто натыкалась на молчание. И молила о словах, мечтая, чтоб меня забрали, чтобы пошли со мной.
Это не так уж просто, если только не врать себе, волевым решением сделать такое невозможно. Я не была напугана, не боялась, мне было грустно. Однажды, в тот же самый период, я была на иглоукалывании, и мне вдруг захотелось плакать. Лежа с иголками в руках, на макушке, с одной в животе и несколькими в икрах, я сказала себе: «А что это ты тут делаешь?» На мне было одеяло: я попросила укрыть меня, потому что мерзла. На улице жара, за 30 градусов, а я замерзла, лежа не шевелясь больше получаса. Я попросила одеяло, оно оказалось коротким, и врач прикрыл мне ноги юбкой. Но все равно было холодно, одна рука высовывалась из-под одеяла. Из-за этого я чувствовала себя подавленной и стала думать не помню уж о ком, но о ком-то, с кем в тот момент у меня было нечто вроде романа. Своего рода роман. И когда я вернулась домой, то сказала ему: я думала о тебе. А он: обо мне? А я: да, о тебе, тебя это удивляет? А он: да, я не понимаю, почему ты была подавлена, думая обо мне. Это не слишком приятно. Я не понимаю почему. Вот такой постоянный сдвиг по фазе, до диска с текстом Делёза о Спинозе было еще далеко: я открыла его для себя только нынешней зимой. Если бы я уже тогда была с ним знакома, возможно, все было бы по-другому. Я боялась, что меня услышат в соседних кабинках. Я не собиралась идти к иглоукалывателю, чтобы поплакать, но именно так и случилось. Когда я позвала врача в первый раз, он не услышал. Рядом было несколько кабинок. Я собиралась сказать ему, что больше не могу. Во второй раз он меня услышал, пришел и увидел, что мне нехорошо. Я хотела уйти, хотела, чтоб он снял все эти иголки, хотела удрать оттуда и отменить все последующие визиты. Перспектива еще раз оказаться в такой мерзкой ситуации меня не прельщала. И однако же, она повторилась на последней неделе в Гранд-Мот, во время курса талассотерапии, которая год назад так здорово мне помогла. А теперь я проплакала всю ночь, девушка, проводившая процедуру в душевой, заметила это и сказала мне какие-то милые слова, спросила, в чем дело, и я ей объяснила, что у меня был трудный год, что вся моя жизнь изменилась и что поэтому я очень устала. Она сказала, что процедуры принесут мне пользу, помогут расслабиться. Нет, они не сняли напряжения, больше ничего не могло зарядить меня новой энергией.
Эрик часами собирался меня поцеловать. Во время наших прогулок он не прикасался ко мне. Если я его случайно задевала, он, как мне казалось, отодвигался. Так продолжаться не могло. Долго мне этого не выдержать. А когда я послушала диск Делёза о Спинозе, все прояснилось. Он предлагает сравнение с волной. Для начала он утверждает, что мы обречены на неадекватность идей и запутанность страстей и вынуждены страдать от последствий этой неопределенности. Но существуют люди, способные к развитию, и у них остается надежда выбраться из такой ситуации благодаря знаниям о своих взаимоотношениях, которые они постепенно приобретают. Есть несколько уровней понимания отношений. Вместо того чтобы говорить впрямую о любви, Делёз говорит о воде, о волне, о том, как учатся плавать. Если ты не умеешь плавать, то отдаешься на милость первой же волны, вообще волн. Совокупности молекул воды. На первом уровне знания отношений существую я и существует совокупность молекул воды. И я иду, бросаюсь в эту совокупность, барахтаюсь, я целиком погружена в свои внешние отношения и не способна из них выбраться. Волна то бьет меня по лицу, то уносит. Я ничего не понимаю в отношениях, которые то завязываются, то разрушаются. Я сталкиваюсь с воздействием внешних составляющих, это составляющие, которые принадлежат мне, но направлены вовне, от меня и входят в контакт с внешним миром. Принадлежащие мне составляющие принимают на себя удары, вызванные составляющими волны. И я то смеюсь, то плачу. Ах, мамочка, волна ударила меня. Ой, стол сделал мне больно. Говорить: Пьер сделал мне больно — так же глупо, как сказать: камень сделал мне больно. А люди реагируют на высшем накале страсти именно так. Когда слушаешь Делёза, все прозрачно. Может быть и обратная ситуация: я умею плавать. У меня есть навыки. Нечто вроде понимания смысла, ощущения ритма, ритмичности. Взаимодействие осуществляется не между мокрыми составляющими волны и частями моего тела. Все происходит на уровне отношений. Отношений, которые образуют волну, и отношений, которые образуют мое тело и мое мастерство — если я умею плавать, — разворачивать свое тело в разных направлениях, напрямую взаимодействуя с направлениями волны. И тогда я ныряю в нужный момент, выныриваю в нужный момент, избегаю накатывающейся волны или, наоборот, использую ее. И все это искусство выстраивания отношений с точностью применимо и к любви. Волна или любовь — одно и то же. В любви первого уровня я вечно существую в формате встреч между внешними составляющими, которые направлены наружу и бессвязны. При большой любви мои отношения обычно должны быть выстроены, завязаны между собой, и я больше не подчиняюсь набору неадекватных идей, воздействию внешних составляющих на мои собственные, внешнего тела на мое тело, я нахожусь в значительно более глубоких сферах. Тогда все наши отношения, все сочетания всех отношений нашего тела начинают работать сразу же, с первого же контакта. И именно благодаря этой гибкости или этому ритму я предъявляю свое тело, да и душу тоже, я предъявляю свою душу и тело таким образом, чтобы они лучше всего гармонировали с телом другого человека. Чтоб не было тысячи столкновений без всяких отношений. Это удивительное счастье. Хотелось бы знать, переживала ли я уже когда-нибудь такое — может, с Клодом. Во всяком случае, если верить Делёзу, любовь существует.
