— Ну, как я вам помог? — смиренно спросил Иоиль.
Клюфт закрыл глаза. Ему не хотелось отвечать этому человеку. Зачем? Признаться в том, что он сказал нужную ему фразу? Ему! Этому, как он, говорит — богослову! Ему — может быть — сумасшедшему?! Нет молчать. Молчать, это лучшее. Клюфт вытащил лист из машинки. Он перечитал все, что только, что написал. Статья получилась яркая и главное едкая. Наполненная энергией! Этой невидимой энергией ненависти! Ненависти к тем, страшным людям — врагам народа! Людям, которые пытаются разрушить устои. Устои всего, что есть сейчас! Всего государства. Павел вдруг ощутил приступ, блаженства от своей жестокости. Жестокости к этим мерзавцам и негодяям! Клюфт улыбнулся. Ему стало смешно и немного стыдно за то, что он, еще несколько часов назад сомневался в их виновности. Этот Лепиков — прораб вредитель. Человек, по вине, которого, погибли сотни коров, которые, так не обходимы его полуголодной стране. Павел очнулся, когда почувствовал холод. Рядом с ним стоял Иоиль. Он внимательно смотрел на Клюфта. От богослова весело ледяной пустотой.
— Господи! Да ведь вы замерзли?! От вас холодом прямо таки тащит! — виновато улыбнулся Клюфт.
— Что вы сейчас сказали? — робко спросил Иоиль.
— Я говорю, от вас холодом, как от покойника веет, — хмыкнул Павел и отвернулся. Он посмотрел в маленькое окошко под потолком. На улице уже скрипели каблуки прохожих. Шесть утра. Нужно было идти на работу.
— Ну, вот видите, вы сами себе противоречите, — весело заявил Иоиль. Богослов подошел к вешалке и надел длинный, и грязный на вид, плащ.
— Что противоречу? — удивленно переспросил Клюфт. Ему было даже чуточку жалко, что богослов собирается уйти. Ему, вдруг захотелось — оставить этого человека, у себя дома.
— Вы же сказали, что Бога нет? — Иоиль одел сапоги.
— Я и сейчас это могу повторить. И меня никто не переубедит, — воскликнул Павел с бравадой.
— Хм, странно. Секунду назад вы сказали, что он есть, — Иоиль ехидно улыбался.
— Я?! Когда? — разозлился Павел.
— Вы сказали — Господи да ведь вы замерзли! Вы это сказали мне. Павел вдруг понял, что богослов прав. Он действительно это сказал — инстинктивно. Просто. Так. Для связки слов.
— Я не то это имел в виду, — зло оправдался Клюфт.
— А что? Что же вы еще могли иметь в виду, когда говорили слово — Господи! Вы это и имели в виду. Вы верите в Бога. Просто не хотите, почему-то в этом сознаться. Самому себе. И даже не потому, что вы боитесь окружающих. Вы, почему-то, боитесь самого себя. Вам трудно. Но это ничего. Все придет. Наступит время, когда вы не будете бояться верить, признаться, что вы — верите в Бога.
Более того, вы даже будете этим жить! И это время не за горами. Когда же поведут вас, чтобы отдать под суд, не беспокойтесь заранее о том, что говорить, но, что дано, будет в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, а святой дух. И отдаст брат брата на смерть, и отец — ребенка, и восстанут дети против родителей и отдадут их на смерть. И будете ненавидимыми всеми — за имя мое! Но кто выстоит до конца, тот спасется! — Иоиль, торжественно поднял руку вверх, указав пальцем на потолок.
Клюфт замер. Он смотрел на человека, который говорил страшные слова, но в этих словах звучала тоска правды. Павел вдруг ощутил, что в этих замысловатых и на первый взгляд бессмысленных предложениях — скрывается неведомая пока ему тайна. Тайна, с которой он непременно столкнется.
— Вы говорите ерунду, — выдавил из себя журналист.
— Эх, как знать. Как знать. Спасибо вам добрый человек за кров. Мне нужно идти. Может быть, мы еще и встретимся, — с этими словами Иоиль вышел, махнув на прощание рукой.
Дверь за ним закрылась со зловещим скрипом. Клюфт икнул и затушил папиросу. Он еще минут пять сидел молча — сложив руки на колени и опустив голову. Слова этого бродяги, полуночника, запали ему в сердце. Брат на брата, отец отдаст ребенка. Нет. Он определенно, где-то это уже слышал. Там, в прошлой жизни. Давно, когда он был маленький, когда — было все не так. Когда он, сам, был другой. Когда мир ему виделся из его подвала совсем иным — чистым и светлым, как свежевыпавший снег, перед новым годом.
Клюфту стало очень грустно. Так грустно, ему не было — с похорон матери. Павел едва не заплакал. Слезы, горячей волной, накатили на глаза. Но журналист сдержался. Он глубоко вздохнул и потянулся за очередной папиросой. Закурив — ему стало легче. Пару затяжек и голова просветлела.
— Вот черт! Богослов проклятый — заболтал! Нет, нужно идти на работу — еще машинку тащить, уже пол седьмого, — проворчал Клюфт и вскочил со стула.
Главный редактор довольно покряхтывал, потягивая чай из стакана, который был вставлен в бронзовый, почти черный от времени, подстаканник. Лицо Смирнова полно блаженства. Он наслаждался чтением. Его нос-картошка, дергался — подбрасывая круглые очки. На лбу выступила испарина. И хотя верхняя пуговица, его оливкового цвета френча, была расстегнута, главный редактор, вытирал пот с раскрасневшейся шеи, носовым платком.
— А ведь можешь, засранец! Можешь, когда хочешь! Молодец! Удружил! Вещь — какие нужные слова нашел! Какие верные! Как точно метишь! Основной задачей вредительской группы было уничтожение совхозного скота, озлобление рабочих против мероприятий партии и правительства. Все это они старались делать, так чтобы замести всякие следы! Ах, молодец! Молодец! — Смирнов в очередной раз вытер вспотевшую шею носовым платком. Клюфт сидел и ерзал от нетерпения на стуле. Ему было приятно слушать похвалу шефа. Он, еще совсем недавно — неизвестный рядовой работник горкома ВКП(б), вдруг стал, известным в крае «журналистом-разоблачителем»! Его будут бояться — все эти мрази и выродки, покусившиеся, на советские устои! Нет, все-таки судьба обошлась с ним благосклонно! Все-таки, как хорошо, что его направили работать сюда в газету!
— Молодец! Особенно мне понравилась твоя кода! Доколе невежды будут любить невежество? Доколе буйные будут услаждаться буйством? Доколе глупцы будут ненавидеть знание? Но упорство невежд убьет их, а беспечность глупцов погубит их! И придет им ужас как вихрь! Принесет скорбь и тесноту! А мы, посмеемся над их погибелью, порадуемся, когда придет к ним ужас! А! Как сказано! Сам придумал?
— Смирнов сурово посмотрел на Клюфта. Павел поежился. Рассказать о ночном постояльце? Нет! Зачем? Да и он вряд ли увидит теперь этого странного человека — со странным именем. Нет! Славу нельзя делить ни с кем! Слава, она ведь, как жена — должна принадлежать, только одному человеку! Иначе, это будет не слава, иначе, это будет, просто — легкий успех. А это, уже не то! Нет! Иоиль просто был его фантазией! Просто ночным видением!
— Сам! Конечно сам! Кто ж мне, что ночью то подскажет? — соврал Клюфт и слегка покраснел.
— Слушай Павел! — Смирнов отложил листы со статьей. — А ведь ты талант. Мы, тебя, наверное, на курсы повышения квалификации в Москву направим. Подучишься! Хочешь в столицу-то? Павел пожал плечами. Почесав макушку, посмотрел на главного редактора и улыбнувшись, довольно ответил:
— Кто ж в столицу-то не хочет. Хочу, конечно!
— Ну, вот и хорошо! Вот и поедешь. После нового года. А то пока работы навалом. Кстати как ты уже там думаешь о второй статейки то? Ну, о прокуроре в Таштыпском районе?
— Хм, да. Думаю. Завтра напишу, — с готовностью ответил Павел.
— Ну, вот и ладненько! Вот и хорошо! Эту мы сегодня в номер, а завтра, завтра уже будем планировать следующую! Я, понимаешь, не хочу, что бы у тебя перерыв был! Что бы ты у нас в каждом номере, что-то такое! Ух! Делал! Что бы все видели — в крае идет работа по выявлению этих право-троцкистских, бухаринских, оборотней! Да и в крайкоме будут видеть — наша газета держит пульс на ритме этой борьбы! — Смирнов говорил это с пафосом, будто на митинге.
Павел покрутил по сторонам головой. Ему вновь показалось, что главный редактор говорит эти слова, вовсе не для него, а для кого-то третьего — невидимо, присутствующего в кабинете.
— Ну и последнее. А как назовем то статью? А то, вот названия то нет! Не называть же ее просто и банально — суд в Минусинске? — спросил Смирнов. Клюфт задумался. Над названием он действительно не успел поработать. Да и когда? Он и так то ели-ели успел. Нужно выкручиваться. Нужно именно сейчас доказать Смирнову — что он подающий надежды журналист. Его мозг лихорадочно работал. Неожиданно для себя Клюфт выпалил фразу, которой поразился сам:
— Мерзость, несущая опустошение! Смирнов, от удивления, приподнял пальцами очки на носу. Он сидел, открыв рот. Молчание длилось почти минуту:
— Как, как, ты сказал?!
— Мерзость, несущая опустошение, — повторил Клюфт робко и опустил глаза.
— Гениально! Гениально! Молодец! Как сказал! — рассыпался комплементами Смирнов. Клюфт совсем покраснел. Он не знал, куда деть руки и то и дело теребил обивку на стуле. Петр Ильич, вскочил со стула и выбежав из-за стола, схватил трубку телефона.
