— Ребята, — начала Вера с подъемом, который явно стоил ей усилий, — это композиция, которую надо разучить к открытию лагеря. Наш отряд, ребята, борется за звание… Так что, приступим к делу. Может быть, вы хотите читать, Константин Матвеевич?
— Да нет, нет, ваша композиция, вы и читайте. — Тоскин сделал решительный и великодушный жест рукой, и Вера продолжала:
— Ты, Юра, будешь Первый пионер, ты, Андрюша, — Второй, записывайте, читаю медленно: «Первый: Мы не станем с вами удивляться, / Что в Рязань идут потоки книг! („Это, положим, дезинформация, — подумал Тоскин уныло, — никаких потоков не идет, и ни черта там не достанешь“.) Второй пионер: Что тайга в огнях электростанций. Первый: И что стал профессором калмык. („Вот уж есть чему удивляться, калмык, а туда же“, — бурчал про себя Тоскин.) Второй: Мы привыкли с вами видеть это / В наших селах, в наших городах…» Так, ребята, это несложно, — сказала Вера (может быть, она прочла в методичке, что это несложно), — дальше. Два участника, остальные тоже участвуют. Ты будешь Пионерка, Тамара, а ты, Юра, Пионер.
— А я и есть Первый пионер, — сказал Юра.
Вера, не тратя сил на полемику, продолжала читать:
— «Пионерка: Тут глаза прищурил Ленин, / Спрашивает он… Пионер: А в таблице умноженья / Кто из вас силен? — Тут ребята переглядываются, пожимают плечами, смущенно опускают глаза…» — зачитала Вера. — Так, «смущенно опускают глаза». Давайте разделим, кто будет переглядываться, кто пожимать плечами…
— Я буду смущенно опускать глаза, — сказал Юра.
— Нет, лучше пусть Таня будет… — сказала Вера. — Так, читаю дальше. ‹‹Пионерка: Говорит товарищ Ленин… Пионер:
Вы должны понять:
Коммунистом без ученья невозможно стать!
Мы хотим, чтоб ток стремился
К лампочкам, станкам,
Чтоб в песках канал пробился
К дальним кишлакам,
Чтоб машина убирала
Урожай страны…››
— Чегой-то мне так много, а Томке две строчки, — сказал Юра.
— Но тут так написано, — Вера была в растерянности. — Как вы думаете, Константин Матвеевич, тут можно поделить?
— Конечно, — кивнул Тоскин серьезно. «Нет, я все-таки моральный урод, — думал он при этом, — дети спорят о количестве строк. Содержание стихов их никак не задевает. Они его просто не замечают. Как не замечают текстов, которыми исписаны все куски фанеры на территории. А может, это им только так кажется, что они не замечают. Может, каким-то внутренним зрением они все же читают все это. Учат наизусть. Запоминают… Нет, все-таки совсем неплохо, что я занимаюсь литературой только устно, непрофессионально. В противном случае, раньше или позже, корысти или славы ради, я бы сочинил, наверное, что-нибудь в этом духе, в минуту слабости…»
— Теперь твоя очередь, Танечка, запоминай: «Вижу далеких времен пионера, / Он сейчас на посту. Домна его, как дом Гулливера, / Видно за версту».
— Видно или видна? — спросил Тоскин. И подумал: «Как будто не все равно?»
Мальчики шептались о чем-то, хихикали. Тоскин сразу догадался о чем. Вместо домны они подставили что-то малоприличное. С одной стороны, Тоскин даже готов был приветствовать эту игру ума, это незагубленное «бель эспри». С другой стороны, ему жаль было Танечку: она выглядела усталой, невыспавшейся, ей показалось, что это над ней смеются мальчишки. Тоскин решил, что надо ее поддержать.
— Хорошо, Танечка, — сказал он. — Совсем неплохо.
Он был вознагражден ее удивительным, говорящим взглядом.
— Так, мальчики, вы, я вижу, скучаете, — сказала Вера. — Всем найдется работа.
«Ого, она уже педагог», — подумал Тоскин.
— Ты, ты и ты. — Вера выбрала троих. — Ты будешь Пятый пионер, ты — Шестой, ты — Седьмой, потом все вместе. Записывайте за мной. «Пятый: Слышите, люди, волнующий хор? Дети поют войне приговор. Пусть никогда малыши не кричат: „Мамочка, мама, где ты сейчас?“»
— Вера Васильевна, можно я буду пищать «мамочка-мама»? — спросил Юра.
— Нет. Таня будет пищать. У нее тоненький голосок.
— Можно двух мальков попросить у Кузьминичны, — сказал Юра. — Так интересней будет.
— Читаю дальше, — малахольно сказала Вера. — «Шестой: Люди на страже, люди не спят. Дети поют „Бухенвальдский набат“. Седьмой…»
— Можно мы тут запоем «Бухенвальдский набат»? — спросила Тамара.
— «Бухенвальдский набат» — это замечательная советская песня, — строго сказала Вера. — Она у нас дальше в программе.
— А мы здесь запоем, — сказал Сережа.
Вера обернулась к Тоскину с вопросом, и он кивнул:
— Пусть поют.
— Хорошо. Здесь будете петь, — сказала Вера. — Читаю дальше. «Седьмой: Веселей зарю труби, трубач! Воинам славных побед / От имени нашего лагеря…» И все вместе: «Пламенный пионерский привет!» Теперь еще раз повторим текст, а потом будем разучивать песню…
— Ну что ж, — сказал Тоскин, наклонясь к Вере. — Очень мило. Вы тут поучите, а я пойду разработаю план…
Тоскин в последний раз взглянул на бледненькую и в бледности своей еще более нежно-припухлую Танечку. Она ответила ему смущенно и даже чуть-чуть испуганно, что пробудило в его душе некое победительное торжество. Тоскин встал и деловитой походкой направился в свое логово, чтоб предаться там мечтательно-литературным занятиям… Вот он шагает твердой походкой победителя по ночному лагерю, и Танечка, в пеньюаре, ну да, в ночном халатике, бросается ему навстречу: «Спасите, я больше не могу…» Она не может… Чего она не может? Не может более выносить дурацких разговоров в спальне, идиотических стихов, грубых штучек… Она прижимается к нему, прячется у него на груди…
Снаружи, за Достоевским, грянул хор. Вера начала спевку. «Красиво поют», — подумал Тоскин, пытаясь различить в хоре Танечкин голос. Один раз ему показалось, что он узнал ее, но он не был уверен в этом. Он подумал, что она поет, должно быть, тихо, чуть слышно. Однако вскоре Тоскин поймал себя на том, что, даже отчаявшись различить Танечкин голос, он продолжает вслушиваться. Лишенный в городе контакта с «теликом» и радиоточкой (и того и другого он избегал принципиально), Тоскин впервые явственно и разборчиво услышал здесь текст песни, любимой народом и рекомендованной для юношества:
Ты в тайгу пришел по сердцу, как по компасу,
Но едва огни взлетели над рекой,
Ты собрал своих орлов из первой комплексной
И увел на новый гидрострой.
Значит, время такое пришло,
Значит, ветер в дорогу позвал…
— Это черт знает что, — пробормотал Тоскин, который все же считал себя в душе писателем (пусть детским писателем), — это черт знает что…
Детские голоса звучали все задушевней:
И мечту твою ты выбрал,
А не выдумал,
И дорогу бесконечную свою,
Чтобы кто-то по-хорошему завидовал…
— Вот именно! — Тоскин даже вскочил с места, ибо здесь была разгадка художественной специфики времени. — «Выбрал, а не выдумал». Перед песенником лежал текст постановления, и этот шустряк-текстовик ничего не выдумывал (такое предположение было бы оскорбительным и для творца, и для человеческой фантазии), он выбирал из газеты пункты. И естественно, что вместе с пунктами к нему пришла газетная лексика, способ мышления, юмор. «По-хорошему», ах ты, падла…
— Ребята! — сказала Вера, — я вижу, что песню «Непоседа» знают все. Запомните, что это песня Яна Френкеля на слова Михаила Танича…
— Танич… — бурчал Тоскин, — это что же было? Натаныч. Или Танхумович. Непоседа — это прелестно. Это значит: беспокойные сердца, задумки, придумки… А ты… Кто ты? Ты просто завистник. Люди сочиняют простые и трогательные стихи для народа. В конце концов, лучше сочинять небольшие стихи за большие деньги, чем городить библиографический огород за девяносто рублей в месяц. А что такое твоя библиография…
— Все записывают, — громко сказала Вера, —
О славных делах добровольцев
В тайге, среди сопок и скал,
О честных делах комсомольцев
Поет молодой камчадал…
«Ну, послушай, какие честные стихи, — сказал себе Тоскин, — честные стихи о честных делах. Чуток примитивные, но, в конце концов, оговорено, что это поет молодой камчадал. Так что можно принять это даже за перевод с камчадальского. Рифма, правда, не новая, дежурная, но только одна, вторая же, право, недурна: скал — камчадал… Да, так припомним, что же случилось ночью, когда Танечка бросилась мне на грудь в ночном халатике? Что было?.. Ничего такого не было. Было ощущение тепла вот здесь, на рубашке…» Тоскин положил руку на рубашку, но почувствовал неуместное пробуждение плоти в другом месте. «Вот это уж совсем ни к чему, — подумал Тоскин, — придется смирять ее каким-то окольным путем…»
