Он провёл её к диванам, как королеву – высоко впереди неся её руку, причём едва касался своей ладонью её пальцев. Она подыграла – высокомерно повернула голову в его сторону и, не смотря в глаза приближённому, произнесла повелительно:
– И объясните, наконец, кто вы такой?
Белый Дворник усадил её на диван, сам встал сзади и осторожно принялся массировать ей плечи. Гоголиада сначала даже хотела запротестовать, взвиться оскорбленной кошкой и разнести тут всё вдрызг и пополам, но… обмякла, успокоилась и растворилась в мурлычущей волне его голоса:
– В Ирландии любят пиво, м*дам, в Бельгии предпочитают вино, в Англии глоточками цедят грог и отодвигают пальчик, во Франции нюхают коньяк, в Америке виски…
Гоголиада, перебивая, но всё же мягко и томно:
– В России пьют водку, кто вы такой, чёрт побери?
Белый Дворник не обратил внимания на её сарказм и продолжал:
– В Шотландии обожают джин. – И вдруг он наклонился к самому её уху и негромко, но отчётливо, низким голосом пророкотал, – Но везде… заботятся… о Душе.
Молчание обрушилось в душу Гоголиаде.
Тишина.
По закоулкам страха эхом пронеслись его слова. Она испугалась и отстранилась:
– Кто вы!?
Показалось, что Белый Дворник немедленно потерял к ней интерес.
Он отошёл в тот угол, где она увидела его впервые, опять сел на корточки и принялся перекладывать оставшийся там мусор с пола в дырявые карманы своих белых штанов. Использованные хлопушки, конфетти и прочий хлам вылетали обратно из дыр, и Дворник снова их собирал, ничуть не смущаясь. Словно и не было в его жизни встречи с хозяйкой дома, и не интересовало его в этом мире ничего, кроме вот этого мусора, который собирается вновь и вновь. На лице Белого Дворника даже появилась мечтательная улыбка. А почему бы и нет? Он занят делом. Его не волнуют вопросы бытия, он – океан, а все волны где-то там, на поверхности и какое ему дело до них?
– Кто вы? – повторила Гоголиада ещё строже.
– А я здесь вот. Подметаю… – был ответ.
Поняла Гоголиада, что таким образом с ним нельзя. Ничего не добиться от него таким образом. Игриво расположилась в диване и игриво же произнесла:
– А можно задать вам прямой вопрос? Вы мне не привиделись?
Белый Дворник ни на секунду не задумывался, словно подобные вопросы ему задают сплошь и рядом. Он улёгся животом на нескончаемую кучку мусора, принял глубокомысленное выражение лица и, перебирая правой рукой конфетти, сказал:
– Вот есть мусор, и я его убираю. И нет его больше. Вот есть я, а лет через сто уже и неясно будет, привиделось ли кому моё бытиё, а то может, и было на самом деле! А Козьма Прутков! Видимо! Всё-таки! Существовал!!!
Потом Дворник начал просто шутовать – подкрался к Гоголиаде, тихонько взял двумя пальцами её кисть и потрогал её кистью себя за плечо. Потом за грудь, и уж после почесал свою шею её пальцами. Видимо, эта пантомима означала, мол, на, проверь, теперь видишь, чувствуешь, что я не привиделся, что я – на самом деле! Гоголиада весело засмеялась от этих дурачеств. А Дворник и не думал успокаиваться, он свободной рукой вынул из кармана телогрейки белый платок, акцентировано обтёр ладонь и пальчики Гоголиады (видимо, от своих якобы отпечатков), затем с наслаждением понюхал платок и с ещё большим удовольствием повязал этот платок себе на шею как талисман.
Гоголиаде захотелось пожаловаться этому смешному человеку на себя. Он угадал её мысли, перестал дурачиться и сел рядом. Какое-то время они молчали и только пальцы их рук, скользя по поверхности дивана, приближались друг к другу, пока не сомкнулись. Это не было объятьем в буквальном смысле слова. Переплелись только пальцы их рук. Но это было самое крепкое, самое нежное объятье в её жизни.
Дыхание перехватило, и сердце затаилось, дабы не вспугнуть мгновение единения пальцев и душ.
– Над нашим городом два года летали чайки… – тихо сказал Белый Дворник, – прямо по улицам… и летом… и зимой… а уж месяц как летают вороны.
– Они неприятно спрашивают: "Как?! Как?!" – благодарно отозвалась Гоголиада.
– Им не интересно! На самом деле – им не интересно…
– Я уже третий день подряд вижу похороны.
– И я их вижу. Хоронят почему-то именно в обед. Тот, кто придумал хоронить в обед, изрядно голодал.
Гоголиада также почувствовала голод. И это после бала! Смешно. Она согласилась:
– Я третий день не могу обедать. Я не могу в обед есть.
Наверное, для Белого Дворника эта тема была всё же актуальней, чем для неё. Он сглотнул и продолжил:
– Я тоже в обед не ем… Но мне спокойней!.. Я гляжу на похороны и думаю – ну, даже если бы у меня дымился на столе обед, я бы всё равно расхотел бы его съесть.
И мне спокойней… Пусть уж в обед хоронят.
Гоголиада почувствовала искреннее уважение к этому голодному мудрецу. Вот уж кто повидал на своём веку, вот уж кого жизнь потрепала. Он напоминал ей отца, которого она едва помнила и в большей мере придумала себе. Он напоминал ей её дедушку, таким, каким тот непременно должен был быть, если б сохранился в её памяти. Он был ей чем-то очень-очень родным человеком. Может быть, он так же думал, как она, может, так же ощущал жизнь. Она склонила свою голову ему на плечо и проговорила:
– Тот, кто придумал хоронить в обед, как и вы, знал жизнь не понаслышке.
Не знаю, догадался ли Белый Дворник о её размышлениях, или подумал о чём-то своём, но – загордился. Выпрямился, подбоченился:
– Я так думаю, что он тоже подметал. Он подметал ПЛАНЕТУ.
– А вы?
– А я тут вот подметаю.
И тут оба резко встали, и, чтобы выйти из создавшейся столь скорой откровенностью неловкости, Гоголиада жеманясь и заламывая руки, как все чеховские три сестры вместе взятые, преложила:
– У меня были гости… вечером… уже вчера вечером… но я… естественно, ничего не ела, так уж давайте вместе порадуем свои желудки, пока нет похорон?
Голодному предложить поесть… В общем, можно было и не предлагать.
– Да уж, можно и поторопиться… – согласился Белый Дворник, потирая ладони.
Оба поискали глазами стол и, найдя его, отправились за ним.
– А ваш желудок, – прощебетала хозяйка, почувствовав себя хозяйкой, – мы будем радовать в три приёма: сперва он удивится, потом не поверит, ну а уж после – и порадуется.
– Этакая длительная процедура вас не утомит?
Гоголиада смущённо улыбнулась:
– Ну, что вы!
Белый Дворник нёс стол в тот момент, пока Гоголиада на ходу этот стол сервировала. Когда стол был водружён на место возле дивана, он уже оказался накрыт и парочка, не обращая ни на что внимания, продолжала мило беседовать.
Гоголиада с каким-то незнакомым для неё наслаждением накладывала гостю, ухаживала, как могла.
Даже сама заметила. Что ж, интригует! Что это в нём есть такого, что заставило меня так суетиться вокруг него? И, что особенно любопытно, мне это нравится и хочется, чтобы этот вечер никогда не заканчивался.
"Всё есть любовь" Его вилка подрагивала, касаясь округлостей тарелки, и иногда от этого слышался тонкий скрип. Стекло реагирует на металл.
Она взяла ненарезанный батон, аккуратно, двумя руками, и освободила его от пакета.
Надрезали вдоль. Почему-то взяли одновременно нижнюю часть. Он хотел отпустить, уступив хлеб ей, но она подвинулась ближе и дала понять, что вместе есть один кусок батона гораздо лучше, чем по отдельности и разные куски.
Взяли столовые ножи и начали медленно намазывать батон – она со своей стороны мармеладом, он со своей – горчицей.
Потом вместе пригубили-откусили. Поменяли батон сторонами, пригубили-откусили.
Она взяла в ладошки чашку, похожую больше на фужер, а он из чайничка с длинным носиком, долго наливал напиток.
Выпили чаю на брудершафт.
Разговаривали:
– А правда, что на похороны нельзя смотреть из окна?
– Не правда, м*дам, сущая неправда. Каждый раз, когда мимо моей дворницкой проносят очередного нас обогнавшего, я смотрю на идущих ему вослед и говорю: "Вот гады"… Они стенают! Но что? "На кого ж ты нас оставил?!" Они все сидели у него на шее всю жизнь, не думая, что через это самое он загнётся. А когда он таки загнулся, они опять думают о себе, на чьей шее они будут сидеть впредь! Умора! А о нём самом, нас обогнавшем, кто подумает? Ему-то как и он-то куда? То-то. А что касательно этой приметы: я три дня смотрел на похороны, а теперь вот сижу с вами и обедаю.
– В час ночи?
– Вы завтракали? Я тоже завтракал. Значит, теперь – обед.
Где-то в дали ночи прогудел паровоз, в нём видели сны уставшие в дороге пассажиры и проводники разносили романтикам жёлтый чай. Во дворе залился гортанной песней соловей – ночная птица, просит свою крылатую подругу спуститься к нему на ветку. Отдохнув от дождя, выводили рулады сонмы лягушек, не давая спать комарам и мошкам после сытного вечернего пиршества. Мир жил своей жизнью.
Планета поворачивалась, выходя на новый виток. Жизнь продолжалась.
