— Северин! Дурак! Я понял, что нам нужно. Как и в моем последнем романе, нам нужны девки. Вот чего нам не хватает — домов терпимости! Как же я сразу не догадался? Короче, берем вдоль по Питерской барышень и едем ко мне в отель. Покатит развлекалово, а заодно проявим временное единение между идеей, буком и тинс, понимаешь?
Я, конечно, все понимал. Но это меня уже слабо устраивало. Нужно было как-то приходить в себя. К тому же мне не хотелось портить и так столь нафаршированный событиями денек какими-то сомнительными случками, а уж тем паче прослушиванием его измышлений и спичей.
Словом, отказался. Хотя этот персонаж, в отличие от Беты, мог бы надавать мне кучу различных советов. Мы расстались с ним по-мирному. Толстой даже дал мне автограф на совершенно измятой пачке «Winston’a». Чуть позже я ее выкинул, когда сигареты кончились. Все утро потом искал пачку. Ведь такой раритет! Ан нету.
И Город запульсировал.
И Город заскрежетал.
Улицы продолжали размножаться, а фонари сыпали навстречу блестящие лепестки. Они падали, падали и падали, застилая розовый снег до самого горизонта. Западный Город явно хотел подвергнуть меня остракизму. Здесь не было правды. Здесь не было ничего.
И когда лепестки завалили улицы, Город перестал пульсировать.
Город перестал скрежетать.
Лепестки действительно завалили все. Белые лепестки.
И яркие.
— Че-как заказывать будем? — спрашивает меня официантка и раскачивается взад-вперед в такт музыке. Наверное, она тоже барахтается в этом кабачке в поисках некоторой порции счастья. Приехала, обозначилась в Городе и резонно прилунилась работать в этой поганой «Солянке». Озлобилась, понятно, и чего-то ждет, дура литовская.
Конечно, в путешествии всегда приходится выбирать. Жизнь или коммерция, любовь или деньги, коньяк или водка. Поводов, чтоб задуматься, настолько много, что свихнешься в три секунды. Слава ангелам, что мне после вчерашних эмпатогенезиков задумываться особо не приходилось — и так ничего не лезло…
— Кофе, — вежливо говорю и сотик «Nokia» из кармана пиджачка выцепляю.
Ясное дело, у моей милой собеседницы уже все написано на роже. Несмотря на мою культурную вежливость, она недовольна.
— У нас ресторан… — лепит, мол, побольше надо заказывать. Перекошенный фэйс. Что ж, это ее проценты и план. Стол был грязный, стены синие, музыка и та попсня. Удивительно, как у нее еще борзометр шкалит претензяки озвучивать?
Не стал больше ничего заказывать, посоветовал нести, сказал, друзья, мол, сейчас подъедут, тогда так подзакажем, что аж за ушами треснет. Чего она еще хочет? Ничего? Тогда я жду. Официантка недовольно ушла, вихляя своими нижними кусками тела. Эх, бескультурщина!
Принесла заказ, поставила. Отхлебнул и звоню. Благодушный настрой у меня, но смобильнуться надо.
— Ну и когда вы подъедете? — спрашиваю.
Да, да, говорят, уже очень вскорости. Им какого-то мажорчика, сынишку чинуши из налоговой нужно было отвезти. Ну, помочь. Задерживаются, дело нужное, так что чего уж там. Но здесь у меня уже постсвечение повалило шементом, и после того как трубешник свитчоффнул, прямо сразу о самом боженьке задумался. О каком непонятно, болтают их наверху типа в небесных загашниках как грязи. Но раз уж я задумался, то бог уж наверняка какой-нибудь самый наипродвинутейший. Слегка с олигофренистым оттенком, конечно, как это у них там обычно бывает. Ну, да ладно.
Парни долго не ехали. Запарился я их ждать. А вокруг «чужие». Веселые, радостные, глупые. Шастают или сидят по парочкам, воркуют, значит. И я сижу, довольный собой и зоопарком. И так захорошело мне, так интересно стало на «чужих» смотреть, что вмиг расхотелось ехать куда-либо. Вот если б сразу где-нибудь далеко-далеко, высоко-высоко мне бы наобещали полный короб успеха и небо в алмазах, я бы ради интереса поехал. А так… Сейчас здесь было лучше.
А официантка наша разлюбезная, подстилка литовская, все норовила шестерить перед теми, кто больше заказывал по прайсам. Ясно, монеты — это и в Южной Америке монеты. Впрочем, денежка-то — вещь приятненькая, и любой, ясно, последними зубами перегрызет глотку за определенную сумму. Это уж без всяких сомнений.
Тут пацаны подъехали все же. Сели, по децелкам пожрали они. Олег, прискотинившийся когда-то сюда с Верхней Волги, и говорит:
— Что ж? Покамали! В пока еще несколько нашем филиале «Амок-банка» последних деньжат забрать надобно. Значит, поедем и заберем. Если прокатит, то даже, может, и чеки обнальнем. Если получится, конечно, понимаешь?
Я, понятное дело, снова все понимал. А остальные салат недоверчиво доедали. Зимний, кажется. В этом дерьмовом кафе всегда хрен определишь, что тебе подсунули.
— Да не катит, — отвечаю неохотно после паузы и вру: — Сейчас никуда не поеду. Здесь в кафе надо еще посидеть. Людей дождаться, себя показать.
— Как хочешь. Дело твое. Но на свой кэшок тогда и не рассчитывай. Даже не мечтай и роток не разевай. А как раз без тебя нам и лучше. Замучил ты на «желтых» в отходняшки падать постоянно. Делами надо заниматься и кефир пить.
А вообще, говорят, собирайся. Через неделю нас наконец ожидает волшебное сказочное путешествие. Чеки до конца оплатим, монеты до конца нароем да и в Северный Город рванем. Там, говорят, продолжать существование будем. Эрмитаж, говорят, Петропавловская крепость и Исаакиевский собор, понял? Здесь Море, там Море — какая разница? И еще Северная столица, говорят, и история. Немереное поле для деловой активности типа. Им там сидящий в Большом Городе на северном транзитняке какой-то Родион часть Васильевского острова на точняки наобещал взамен угнанных из Германии и перегоняемых в Центр тачек. Перебивают друг друга, радость у всех появилась и румянец на рылах засверкал. Мечтают, как в ночном клубе «Метро» будем виснуть, и норвежек, финок с эстонками все как один вдруг захотели. Эти задумки, конечно, были приятны для рассмотрения. А здесь, в Самом Западном Городе, считают, все кончено. Дела — дрянь. Но, как было видно, духом сами не падают.
Тут набрался я смелости и решился открыть им самое важное. Когда на что-то решаешься, нужно идти до упора. Чтоб ошметки во все стороны брызнули. Однако робею:
— Даже и не знаю я насчет Северного Города. В Большой Город я, наверное, поеду. Вот, зовут меня в Академию Философии. Я им написанную на могиле Канта работу «Шоковое столкновение «Я» и «чужих» — единственно возможный путь продолжения существования» послал. Они теперь там и рассматривают ее пристально. Надоело мне по монетам кочевряжиться. Может, умным где стану по случаю. А уезжать ведь все равно надо, верно?
Услышав название моей работы, парни, ошалев, притихли, и разве что рты не поразевали. А потом загалдели они, мол, дурак я, распоследний дурак, и что творить я там собираюсь, что бред несу и надо бы мне все доходчиво затемяшить. А потом сказали, давай, езжай, может, хоть там тебе брэйн вправят.
Тоже торопились они, как и Латин.
Тоже исчезли. И тоже зря.
Встретимся, мол.
Если принимаешь решение, прыгай сразу, авось дельная штука. Размышлять — себе хуже. Я уже и так напринимал по жизни столько неадекватных решений, что одним больше, одним меньше — невелика разница. Один пес — ловить было нечего.
Вокруг, как всегда, они. Искренние, доброжелательные, честные, добрые. Которые никогда ничего не поймут. Которые никогда не протрезвеют. Вот если б окончательно раскрылись египетские пирамиды, и фараоны, старые и мудрые, вылезли все объяснять… Вот это я понимаю!
А пока, видимо в ожидании появления фараонов, «чужие», как всегда, сидят за столиками. Они как всегда питаются. Они, как всегда, общаются. Когда-нибудь кончится праздник. Когда-нибудь кончится Лжизнь. Когда-нибудь наконец закончится все.
А они всё сидят. Они всё питаются. Они всё общаются.
За столиком рядом со мной обычная пара: молодая девчонка в лиловой кофточке с пятном от джема, и типичный левенький коммерок лет тридцати пяти. Абсолютно типичный. Заказывал он достаточно много. Конечно, официантка наша общая перед ним, как в раскадровочке, перемещалась. С этими было ясно. Девке в лиловой кофте было по вариантам здесь позиционироваться, ему после жратвы — подергать ее грудак и щеленку в уборной комнате, а потом отшиться на распасах. Завтра он опять будет жрать свинину в том же кабаке, где и семь лет назад, а она голосовать на Бульваре. Может быть, все и не так сложно. Он умрет от обжорства. Она лет через восемь, на очевидных клинах, которые проявятся при понимании, что никому уже не нужна. А время будет сверху петь: «Солнышко-солнышко, люди-люди, добро да любовь, тайм нас рассудит». И тоже, может, тогда все откинемся без лишних терок и депрессняков.
А вот Латина здесь сегодня не было и никогда здесь больше не будет. Наверное, он уже далеко-далеко, высоко-высоко. С Латином-то как раз все будет хорошо. Потому что он хотя бы отчетливо понимал, что есть ярко выраженный драйв, и есть ярко выраженный не драйв. Он никогда не сядет здесь ни за какой столик, не закажет себе пиво, не спросит у меня зажигалку. Латин не улыбнется шкодливой улыбкой какой-нибудь тине и никогда глупо не поглумится надо мной. Интересно, где же он сейчас шляется? Но я знаю, что он откуда-то все видит. И более чем видит — он понимает. Самое обидное, что все эти олигофрены вокруг все равно останутся такими же. Вот это уж действительно несправедливо.
