- Одобряю твой выбор, - похвалила Угрюмова тёща. - Ласковая и чистая девчонка. А что ты хмуришься? Чем недоволен?
- Спросить вас хотел.
- Так не молчи.
- Оля... Она действительно Лёхина дочь?
- Вот ты о чём...
- Ей четыре года. Мы развелись с Ирой пять лет назад. Когда бы он успел?
Тамара Ивановна тяжко вздохнула.
- Она с ним встречаться ещё при тебе начала. Извини. От тебя ведь пользы было... От мешка с картошкой — и то больше.
Угрюмов спрятал лицо в ладонях.
- Да, я понимаю. Но ведь Олька похожа на меня. Разве нет?
- Не знаю. Спроси у неё.
- У кого? - опешил Угрюмов.
- Завтра годовщина Ирочкиной смерти. Мы собираемся с утра на кладбище. Потом поминки. Придут самые близкие. Многих ты знаешь. Тоня, кстати, тоже будет.
- Зачем?
- Я ей сказала, и она сама вызвалась. Помочь по хозяйству и прочее. Ты, надеюсь, тоже не пропустишь на этот раз.
***
Тамара Ивановна положила на холмик цветы. То же самое проделали и многие другие, включая Угрюмова. С портрета, не потревоженного пока временем, на него смотрели знакомые насмешливые глаза. Угрюмова Ирина Анатольевна, 1952 — 1979. Она, значит, фамилию менять не стала. А Олька? Чья фамилия у неё? Странно, что все эти вопросы возникают у него только сейчас.
Лёша собственной персоной в сопровождении новой жены вытирает ладонью мокрое лицо. Тамара Ивановна использует для тех же целей носовой платок. Тоня... Два протяжных следа от свежих слёз застыли на её щеках. Над чем плачет она? Тамара Ивановна берёт её под руку. В другой руке Тони греет свою ладошку растерянная Олька.
Ирина как-то призналась ему:
- Тебя можно любить лишь целиком. А когда начинаешь разбирать на детали, то получается что-то совершенно несимпатичное.
- Что не устраивает в моих глазах?
- Лёд.
- А уши?
- Они служат не для того, чтобы слышать. Это локаторы, предупреждающие тебя об опасности.
- Перейдём ниже?
- И голос твой сварлив, и комплименты твои выглядят как издевка.
- Не представляю, почему ты это терпишь.
- Ради целого. Я же сказала.
- А что там, в целом?
- Мой рыцарь, который отдаст за меня жизнь, не раздумывая. Лишится чести и доброго имени ради меня. Пойдёт на любое преступление.
- Ничего себе картинку ты нарисовала. Что предлагаешь?
- Давай летом съездим на море?
Тамара Ивановна подсуетилась и «по своим каналам» достала путёвку на двоих в Соляное. Там кончалась грунтовая дорога и начиналась солончаковая степь. Они уходили на километры вдоль пустынного берега, купались голышом среди белого дня, трахались, как кролики, утопая в песке.
- А ты бы согласился, если бы можно было отгородиться от всего мира и остаться здесь навсегда?
- На условиях вечной молодости, пожалуй, да.
- То есть старухой я тебе буду не нужна?
- Здесь — нет. Ты представь, как глупо мы будем выглядеть голыми на берегу, без зубов и с целлюлитом. К тому же, у меня, наверное, кончится мужская сила. Оно тебе надо? Нет, уж лучше дома, в кресле-каталке, под присмотром добрых санитаров.
- Ты пошлый материалист.
- Просто захотелось тебя подразнить.
Та поездка стала первой и последней. Дальше они окунулись с головой в выяснения отношений, приведших к разводу. Что хотел он от неё? Зачем и кому это было нужно? И какова его роль в том, что она лежит теперь здесь?
Лёша никого не удивил тем, что надрался на поминках в сопли. Пытался петь и рассказывать анекдоты. Угрюмов решил, что если и стоит набить ему морду, то именно сегодня. Но буян неожиданно успокоился и поник головой, поливая салат слезами.
Вспоминали покойную добрыми словами, листали семейные альбомы. Всё равно скатились к политике, в конце концов. Под тем предлогом, что покойница любила музыку и веселье, завели радиолу.
Ох, мамочка!
На саночках
каталась я весь день...
Вряд ли эта песня была Ире дорога. Или даже следующая:
Деревня моя, деревянная дальняя...
Память об ушедшем человеке — это то, что прокручивается через нас.
Тоня смеялась и грустила вместе со всеми, прижимаясь к Угрюмову и кладя ему голову на плечо. Помогала Тамаре Ивановне убирать грязную посуду и разносить чай. Провожала гостей, кого целуя, кому тепло пожимая руку.
- Ну, ничего теперь не поделаешь, - звучала банальная, затертая до дыр мысль. - Жить-то надо дальше.
***
Премьера состоялась в намеченный срок. Угрюмову, как автору, дали посидеть в партере и насладиться успехом с расстояния вытянутой руки. Зал визжал от восторга и хохотал над незадачливым молодым специалистом, который с беспощадной прямотой говорил присутствующим, что все эти нелепости вскорости ожидают и их. На свой счёт никто высказываний не относил, полагая, что уж его-то минует чаша сия.
Тоня с восхищением смотрела на героя дня, купаясь в лучах его славы. И даже «комиссарша» отметилась поздравительной речью.
- Ждём вашего следующего творения, Петр Данилович, - напоследок сказала она, как само собой разумеющееся.
- Это вряд ли, - успокоил её Угрюмов. - Побаловались и хватит.
Она удивилась, но быстро, как ей показалась, поняла причину.
- Хотите, я устрою вас на пол-ставки к нам? Приработок получится неплохой.
- Мне достаточно того, что есть.
- Уверены?
- Абсолютно.
- Жаль.
- И мне жаль.
Тоня пребывала в недоумении ещё большем. А он молчал, не зная, как объяснить ей, что в тот самый момент, когда раздался первый хохот и посыпались аплодисменты, безразличие накатилось на него и раздавило. Врата стояли открытыми, но войти в них ему представлялось абсурдным. Ещё один мимолетный роман, флирт с судьбой.
Тёща тоже удивлялась.
- Я всегда знала, что ты талантлив. Терпения тебе не хватало, усидчивости. А нам с Ирочкой не хватило ума, чтобы подобрать к тебе заветный ключик.
- Самокритика?
- Дурак тот, кто не признает своих ошибок.
И дважды тот, кто их повторяет. Угрюмов не сказал этой фразы вслух. И не уверен он был, к кому именно она относилась.
По ящику давали документальный про спорт — готовили советского телезрителя к июльскому марафону. Женщины нашли себе занятие, развлекая Ольку настольной игрой. Бросали кубики, двигали фишки, учили ребёнка считать до шести. Искоса наблюдая за тем, как им весело и хорошо вместе, Угрюмов вдруг отчетливо осознал, что он здесь совершенно лишний.
Раздалась трель телефона.
- Петенька, возьми, пожалуйста, трубочку.
- Алло!
- Петька, ты? Здорово, что я на тебя наткнулся. А то эта старая карга все мозги мне прокомпостировала бы. Ты не занят?
Лёша был трезв и серьёзен.
- Нет. Говори.
- Давай встретимся, а?
- Когда?
- Сейчас.
- Где?
- У Ирки. Ты только своим соври что-нибудь.
- Ладно. Жди.
Очень удачно подвернулся Лёша. Даже если ему опять нужна ссуда.
- Кто это был?
- По работе. Я прогуляюсь тут недолго.
Он подошёл к вешалке, одел куртку. Тоня очутилась возле него.
- Можно с тобой?
- Нет. Я быстро.
Она не стала спорить, лишь чмокнула его в щёку и убежала обратно к своей странной компании.
***
Лёша заботливо ждал его у входа на кладбище. Крепко, как старому другу, пожал руку.
- Спасибо, что не отказал.
- Что за честь мне?
Лёша отвёл в сторону глаза.
- Тошно, понимаешь? Кошки скребут. По душам бы поговорить.
- Тогда, может, сначала в магазин?
- Не боись! Всё предусмотрено! - Лёша потряс в воздухе пакетом с изображением Моны Лизы. - И закуски взял, как полагается. Я ведь твой должник.
- Да ладно!
Войдя в оградку, Лёша встал перед могилой и поклонился:
- Привет, любимая! Как ты там?
Затем они сели на скамеечке и разложили провиант. Лёша не обманул: в пакете оказалась поллитровка «Столичной», хлеб, огурцы, шпроты, классический плавленный сырок, минералка, две хрустальных стопочки.
- Ну, давай. Помянем для начала.
Выпили молча.
- Ты настоящий мужик, Петька, - сообщил Лёша. - Как бы ты ни пытался это прятать. Говорю тебе сразу, пока трезвые, чтобы ты потом не подумал, что, мол, пьяный базар. Понимаю, что пользы тебе от моих излияний немного. Ты уж прости. Мне выговориться надо.
- Чего уж. Только налей по второй.
- Это можно.
Булькнула жидкость и они выпили, опять не проронив ни слова.
- Её уж год, как нет. А я по утрам просыпаюсь и вижу, как она одевает халат, как причесывается, завтрак мне готовит. Ленку часто в постели другим именем называю.
- И как она к этому относится?
- Терпит. А какие у неё варианты? Считает, что я перенёс глубокую психологическую травму.
- Что же ты собираешься делать?
- Не знаю. Пока она с дитём моим ходит, не брошу, а потом видно будет. Жалко её, конечно. Но если я вразнос пойду, то это ещё хуже. Вот она не даст соврать.
Лёша кивнул в сторону серого портрета на памятнике.
- А с ней-то ты чего горевал? Что мешало просто наслаждаться жизнью?
- Ты.
