– Извините, уважаемый ослик, но появляется новая проблема. Дело в том, что нельзя сказать «полосатый цвет» просто потому, что по-русски так не говорят.
– С этим я спорить, конечно, не могу. Но я могу сказать по-английски: striped color. И перевести на русский как «полосатый цвет».
– Наверное, на русский это можно перевести как «полосатая раскраска», или может быть «полосатая окраска».
– А в чем разница между «цветом» и «окраской»?
– По-видимому, как раз именно в том, что окраска может состоять из нескольких цветов, – ответил я.
– Вот видите! – ничуть не огорчился, а даже скорее обрадовался ослик. – Язык все время создает разграничения в самых несущественных мелочах, там где они не нужны, и не улавливает разницы в важнейших вещах. Вот отсюда и идет вся явная путаница. И главный источник путаницы – это те метаморфозы, которые претерпевает субъектно-предикатное отношение в различных языках. А самое неприятное в этой путанице – это наличие в языке множества слов, которые могут быть, в принципе, и субъектом и предикатом, как грамматически, так и логически.
– Это как? – спросил я.
– Очень просто. Есть слово «зад» – это субъект, и логический, и грамматический. А вот слово «задний» – это предикат. Точно так же обстоит дело со словами «круг» и «круглый». А теперь, молодые люди, попробуйте мне объяснить, чем отличается «круглый зад» от «заднего круга».
– Ну тем, что для круглого зада важно прежде всего то, что это зад. А то что он круглый – это детали, – ответил я.
– Понятно. А для круга – самое важное, что он круг, а то что он задний – это детали, – резюмировал ослик. – Хороший ответ, но не полный. А вот представьте себе, что кому-то просто исключительно важно, чтобы круг был именно задний. И что тогда делать?
– Ну наверное, я должен был употребить не слово «важный», а слово «первичный», – сказал я.
– Правильно, Матюша! – поддержал Валера. – тут все дело в том, как мы будем его искать. Не важно, что для меня более важно, а важно то, что если я ищу круглый зад, то я захожу с задней части того, чему этот зад принадлежит, и нахожу этот зад, который, как и всякий зад, должен быть сзади. А там, круглый он или нет – это уже другая песня. Даже если и не круглый, то другого зада быть уже не может. Двух задов у одной и той же вещи не бывает.
– А почему это не бывает? – удивился я.
– А потому, что если позади зада есть еще один зад, то этот первый зад уже не будет сзади, и значит он уже больше не зад.
– Не канает, Валера! – ответил я. – Вот глянь. Мы же говорим: «второй подбородок». А по твоей логике получается, что под бородой может быть только один подбородок. А второй подбородок уже и не подбородок, потому что он не под бородой, а под подбородком. Но мы же не называем его «подподбородком». А теперь представь себе, что у кого-нибудь под задом свисает нечто вроде второго подбородка. И как ты это назовешь?
– Так и назову, как ты сказал: «подзад». Понял, Матюша? Будет «зад» и «подзад», а двух задов никак не получается.
– Ну а с кругом что будете делать? – подал голос ослик.
– Ну, тут вроде все ясно, – сказал Валера, – сперва надо отыскать на той вещи зад, перед, и все круги, а потом выбрать самый задний круг. Так что получается, что все дело в том, что сначала искать.
– Если бы на этом и заканчивались все трудности, это было бы еще ничего, – грустно сказал ослик, – но дело в том, что трудностей намного больше. Тут дело не только в том, что искать первым. У логических субъектов есть еще одна принципиальная штука, которая отличает их от предикатов. Одним словом это не объяснить. Но вот смотрите: давайте рассмотрим несколько настоящих предикатов. Возьмем слово «круглый». Что делает круглое круглым? Его круглость. Правильно? А что делает серое серым? Его серость. А теперь возьмем для сравнение настоящий субъект. Хотя бы даже и шкаф. Что делает шкаф шкафом, как вы думаете? Ведь не шкафость же? Понимаете, шкаф, осёл, автомобиль, они уже с самого начала являются чем-то отличным от всех других предметов, еще до того как им приписано какое-то свойство – круглый, серый, мягкий и так далее. Так вот, что делает вещь этой вещью, а не чем либо другим, вот что непонятно. То есть в каждом конкретном случае, конечно, понятно. Шкаф делает шкафом его «шкафость», велосипед – «велосипедость», а решетку – «решеткость». Но ведь это глупость! Должно же быть во всех предметах что-то общее, что делает их предметами.
– По-моему, все вполне понятно. Это общее называется "предметность", – ответил я, чрезвычайно довольный собой за ум и находчивость.
На симпатичной морде ослика появилось кислое и угрюмое выражение. Ослик нахмурился:
– Вы думаете, что нашли чрезвычайно остроумный выход из положения? Ну тогда пожалуйста, будьте добры, продемонстрируйте мне эту предметность так, чтобы я ясно видел ее так, как я вижу, скажем, цвет. И постарайтесь мне доходчиво объяснить, почему эта предметность проявляется в одних случаях в виде «шкафости», а в других случаях – в виде «велосипедости». Но этот вопрос, я думаю, покажется Вам слишком сложным. Я задам Вам гораздо более простой вопрос: чем отличается шкаф от велосипеда?
– Понятное дело – тем, что в шкафу хранят вещи, а на велосипеде ездят или катаются, – ответил Валера.
– Похоже, Вы плохо расслышали вопрос, – строго сказал ослик. – Вы мне ответили на два вопроса: «Зачем нужен шкаф?» и «Зачем нужен велосипед». Но на мой вопрос вы ответить даже и не подумали.
– Ну тогда, наверное, формой, – сказал я.
– А что такое форма? – не сдавался ослик.
– Ну, форма – это то самое первое и основное качество, которым проявляет себя предметность, – сказал я. – И вообще, что такое форма – это гораздо легче показать, чем объяснить.
– Вот-вот! – ехидно подхватил ослик. – Это именно то, что я и утверждал. Форма – это такая скверная вещь, что каждый думает, что он то уж точно знает, что такое форма, а на самом деле все только тем всю жизнь и спасаются, что показывают ее друг другу, и поэтому никто до сих пор ничего не знает. Изобрели слово «остенсивность» и закрыли проблему, как всегда. А именно эта проблема и является причиной чрезвычайно печального явления, которое я называю "логический чвяк".
– А что значит «логический чвяк»? – поинтересовался я.
– А вот то самое, что мы говорим о строгости и точности логических законов, пока дело касается логических высказываний. Но как только от высказываний мы переходим к настоящим вещам, вот тут и начинаются большие неприятности. Логика рассуждает о не вещах, а о словах, обозначающих вещи. А поскольку никто не может сказать, что делает вещь этой самой вещью, а не чем-то другим, или даже вообще ничем, то возникает путаница между словами и вещами, и эта путаница ужасно путает всю логику. Ведь если мы не знаем, что делает вещи ими самими, то мы никогда не можем быть уверены, что выполняется закон тождества. А без него логика – это уже не логика, а всего лишь часть математики. Впрочем, я прошу прощения, Вас это не должно беспокоить. Все равно логики, как таковой, на белом свете не существует.
– Как это не существует? – возмутился Валера. – Каждый пользуется логикой до той или иной степени, а Вы говорите, что она не существует.
– В том то все и дело, молодой человек, что никто не может определить, до какой степени ей можно пользоваться. А самое печальное состоит в том, что этого просто нельзя определить в принципе. Но и это еще не самое печальное. Самое печальное – это то, что когда мы рассуждаем о том, что, как и почему в мире происходит, то в этом присутствует логика, хотя только до определенной степени. Но как только мы делаем попытку понять, кому и зачем все это надо, вот тут и выясняется, что логики, как таковой, на белом свете не существует.
– Кому и зачем надо что? – спросил я.
Ослик обвел окружающий его мир невыразимо грустным взглядом и ответил, пожалуй больше самому себе:
– Если бы я только знал что, я может быть, в один прекрасный день понял бы, кому и зачем это надо…
Мы помолчали. Валера глубоко вздохнул. Ослик грустно покачивал головой.
– Извините, уважаемый ослик, а как Вас зовут? – спросил я.
– Буридан, к вашим услугам. Но если Вам не нравится это имя, Вы можете звать меня Абеляр или Джон Гоббс или Фрэнсис Бэкон, я нисколько не обижусь.
