Кот присел и стал есть. Старик исторгал иссохшим ртом какой‑то хрип и мычание, колотя кулаками по полу. Но кот, целиком захваченный едой, только поджал уши и стал пожирать пудинг с неожиданной скоростью, потому что, не успев проглотить один кусок, уже отрывал ртом следующий.
Старик закрыл глаза, но кот громко урчал и чавкал, а колокола перестали звонить, и больше ничего не мог он расслышать в воскресной тишине. Обессиленный, он чувствовал только, что сейчас будет спать, спать, спать всегда и под этот звук уснет еще глубже… Уже проваливаясь в сон, он встрепенулся. Тишина, такая самая, как в тот момент, когда остановились часы, насторожила воздух. Он открыл глаза и увидел важного кота, вышагивающего прочь от пудинга. Он благодарно закрыл глаза опять: ну, конечно же, они съедают лишь столько, сколько им нужно и не больше. Руки его двинулись вперед, и он подтянулся. Кот сел и стал умываться после трапезы, с ленивым любопытством охотника наблюдая, как старик вновь начал борьбу.
Он подползал все ближе и ближе. Пальцы не доставали уже всего на фут, на полфута, на четыре дюйма, и тогда одна большая синебрюхая муха села на открытое мясо, потом вторая, третья, но старик не обращал на них внимания, не чувствовал отвращения, не чувствовал ничего; пудинг, может быть, уже начал портиться, но ведь он почти добрался, уже чувствовал его на вкус, и пальцы впивались в линолеум, а вся грудь гудела от боли, когда он, как распятый, лежал на полу, впиваясь в него пальцами и тянулся к тому, что уже почти было в его обладании, долгий забег кончался — и тогда в дверь резко постучали. — Мистер Даусон! Здесь для вас письмо еще с пятницы, не хотите получить?
Он что‑то простонал в ответ, но стоило ли стараться выдавливать из себя звуки, когда он уже почти достиг…
— Вы возьмете письмо, мистер Даусон?
Ему хотелось выкрикнуть: да, да, с радостью, только чуточку подождите! В дверь снова застучали.
— Мистер Даусон, вы не спите?
Старик снова издал какой‑то звук, и на этот раз он, видимо, больше походил на то, чем ему предназначалось быть — на стон, может быть на стон спящего, но какой‑то странный, потому что дверь за ним приоткрылась, кто‑то украдкой заглянул — и раздался крик, крик хозяйки, застучали шаги, и ее голос спросил: «Что с вами? Что случилось? Вы больны? Так он упал!» — и ее руки обхватили его и подняли, и понесли от пудинга, так что ему хотелось завыть: «Нет! Не смейте! Нет! Мой пудинг… Не надо!»
…и он сидел в ивовом кресле, без речи, голова сваливалась вперед к пудингу, к воде, в которой пудинг лежал, ко всем ирисам, оставшимся так далеко, за целые ярды, на потерянной земле, а хозяйка, думавшая, что он упал всего пару минут назад, обмахивала его газетой и даже не догадывалась покормить. Пришлось ждать еще десять минут, пока она вскипятила воду на чашку чая, а чай еще долго был слишком горяч, и до него невозможно было дотронуться губами.
Через несколько дней в больнице он, наконец, распечатал письмо. Оно было от Милли.
«…Папка, мне так жаль, что я тебе все эти недели не писала… у нас тут были кое–какие неприятности… Грузовик Джона… у меня трещина черепа, и с тех пор пришлось чиниться в больнице… Джон не знал твоего адреса… Видишь, тут у нас всякие несчастья случаются, не то, что у тебя в тихом, старом, затхлом Лондоне… Крис и Пэм здоровы…»
