Уходя, он спросил, во сколько она кончает работу.
— Если вы не возражаете, я зайду за вами. Может, погуляем немного, поболтаем, расскажете мне что-нибудь. А то все я да я говорю, у вас уж, наверное, в голове мешанина от моих рассказов!
Как назло, на другой день вечером, как раз к концу работы, пришла Лялька, тянула что-то насчет того, что не знает, чем заняться сегодня, какая-то лень, может, в парк пойти, зачем она только с Женькой поссорилась, отчего бы такая лень, а может, она уже стареет, может, это старость, ха-ха!
Лизке никак не хотелось, чтобы Алексей Иванович застал здесь Ляльку. Соврав, что ей нужно уйти сегодня пораньше по делам («Нет, сегодня некогда, дома развели стирку, нет, когда же позже — завтра рано вставать, да и надоело уже по этому парку шататься, сколько можно!»), Лизка проводила подругу и бегом вернулась обратно. Уже прошло десять минут после условленного времени, она испугалась, что он был и ушел («Тетя Шура, в библиотеку никто не приходил?»), попробовала разбирать книги, но только напутала все.
Алексей Иванович пришел спустя еще десять минут, запыхавшийся и веселый:
— Вы не сердитесь? Извините меня! Мы ведь — люди подневольные, подъяремные. Считается, что мы отдыхаем, а мы работаем с утра до ночи — и все торопимся, боимся пропустить какую-нибудь процедуру, или воду не вовремя попить, или омлет не съесть. Честное слово, я так привык здесь к мысли, будто я болен, что если я в ближайшее время не устрою какого-нибудь бунта: не пропущу процедуры или не напьюсь, как сапожник, — то уже никогда не смогу быть здоровым!
В тот вечер они гуляли в самых дальних углах парка, где неизвестно, ухаживает ли кто-нибудь за цветами или они сами растут, довольные уже тем, что им никто не мешает. Алексей Иванович сорвал ей розу, оцарапав руку до крови, и Лизка, еще по дороге в парк ожидавшая, не поцелует ли он ее, сейчас думала, что, господи, как хорошо, наконец-то она дождалась по-настоящему чистого товарищеского отношения, без всякого хамства и грязных мыслей, такого отношения, какие были в том студенческом походе! Она только пугалась теперь его расспросов, пугалась тем больше, чем проще и заботливее он был. Она боялась, как бы тень ее дурного прошлого не упала на эти необыкновенные отношения. И когда возвращались, думала — хоть бы не встретился Сенька Рыжий или еще кто-нибудь из этих пошляков.
Но недалеко от дома она увидела обнявшуюся пару, молчаливо вжавшуюся, чуть не ушедшую в стену, и вдруг представила, как ее молчаливо, неподвижно обнимает Алексей Иванович, но тут же она вспомнила о тоненьких своих ногах, о некрасивом лице с неприятно большими глазами. И от всех этих мыслей о Сеньке Рыжем, о поцелуях, о себе она совсем позабыла, о чем говорит Алексей Иванович, она только слабо слышала интонации: ласковые, ласково-насмешливые, допытливые.
— Да вы меня совсем не слушаете! О чем вы думаете? — сказал Алексей Иванович, беря ее под руку, как бы для того, чтобы вывести из задумчивости.
И оттого, что он взял ее под руку, от неожиданного вопроса она вздрогнула.
— Мы уже пришли. Я здесь живу, — сказала она вместо ответа.
Уже отойдя на несколько шагов, он окликнул ее:
— Лиза!.. Ну ладно, хотя…
Она даже не попробовала настоять, чтобы он сказал, что хотел, послушно ушла домой.
Какая-то тревога томила ее. Она подумала вдруг, что еще рано, вот он пошел не спеша в санаторий и вдруг встретит Ляльку! И, может быть, они уже гуляют, и эта дуреха смеется своим коротеньким смешком, хлопая пушистыми от туши ресницами, и Алексей Иванович с веселым любопытством смотрит на нее сбоку.
Полураздетая, Лизка посидела в нерешительности, потом оделась и побежала к приятельнице.
— Это ты? — сказала Лялька, открывая. — Я думала — Женька… Ха-ха! Я ему вчера за все отомстила. Ничего, пусть помучится — это еще тот ангелочек!
Они обсудили вчерашнее приключение с Женькой, потом стали гадать друг другу на картах.
— Слушай, — говорила удивленно своим медлительным низким голосом Лялька, — что это еще за король тебе падает? Это не Сенька?.. Ты чего-то скрываешь. Вот скрытная! Что за король, а ну, признавайся! Скажешь? Нет? Сейчас карты смешаю!.. Благородный какой-то, ясно?.. Ты ему не веришь, а он к тебе, между прочим, с любовью… Это не я — это карты врут!.. Какая-то неожиданность!.. Червовый разговор… Видишь? Он любит. Не веришь? Смотри сама… У него какие-то неприятности в червовом доме… Пустые хлопоты… С надеждой… Чем дело кончится, чем сердце успокоится?.. Ха-ха, смотри — марьяжная постель! А я при чем? Смотри сама… Ну, вот еще… Видишь?
…«Видишь? Он любит. А я при чем? Смотри сама — так карты показывают», — твердила себе Лизавета уже дома. И ведь Лялька ничего не знала, думала Лиза, карты сами показали! Конечно, все это вранье, а все-таки… Чего бы ему встречать ее приходить, в диспуте участвовать? Мало, что ли, курортниц, которые со скуки умирают?.. Но как это может быть, чтобы ее, Лизавету, с ее дурной молодостью… Ну, пусть он об этом не знает… А ее фигура, ее глазищи! Но ведь вот показали же карты… А разве Лялька знала что-нибудь? Может, и в самом деле есть что-то такое в этих картах… Не зря к Ляльке все бегают! Цыганча она настоящая!.. «Смотри сама — так карты показывают!»
Утром, однако, Лиза опомнилась. В первый раз к ней по-хорошему подошел умный порядочный человек, а она за свои глупости! Ему и в голову не приходит! В первый раз с ней по-человечески говорит такой человек! Без этой грязи… Цветы ей сорвал! Как мальчишка, по клумбам лазил… Так хорошо, так хорошо, как никогда не было!.. А она, как Лялька, все к одному сводит… Надоели уже эти разговоры об одних мужиках… Словно ничего, кроме этого, нет в жизни… Хоть раз по-хорошему!
Алексей Иванович пришел к концу работы.
— Как-то даже неловко заходить запросто в ваше книжное святилище. Кстати, как вы думаете, для библиотеки вернее: святилище или светилище?
— А может, сватилище? — пошутила Лиза, кивнув на парочку, склонившую друг к другу головы над журналом.
— Меня вы не можете сосватать?
— А вас к кому?
Почти до самого парка они смеялись, вспоминая старушку, которая тоненьким голосом просила у Лизы «что-нибудь про любовь… только не теперешнее грубое… что-нибудь хорошее… наподобие Тургенева…» и при этом смущенно и кокетливо поглядывала на Алексея Ивановича.
У входа в парк Алексей Иванович вдруг остановился:
— А может, мы купим немного вина? Что мы, не имеем права кутнуть? Как вы, Лиза? Да бросьте, в самом деле! Разве вы не выпьете со мной? Мне нельзя, и то я выпью! Сколько можно лечиться — так и заболеть недолго!
Сердце Лизы сильно билось. Непринужденность его тона ничуть не обманывала ее. Значит, все-таки ухаживает! Она не знала, радостно ей это или нет. В резком сердцебиении было что-то физически неприятное. И Алексея Ивановича она видела сейчас по-новому. Он был уже не очень-то молод, хотя и не обрюзг. Он старел, сейчас она это отчетливо видела, старел унизительной старостью, какой стареют мужчины, все еще бегающие по женщинам. Ей было обидно за него, что она вот так смотрит, замечая и то, что он уже совсем не молод, и тайную его мысль… И защищая его от своей унижающей жалости, от своего трезвого взгляда — его и себя тоже, — она, наконец, улыбнулась.
— Хорошо, — сказала она, — если вам не вредно…
— Ну, ты уж меня совсем за какого-то инвалида считаешь! Я ведь не такой больной, как тебе кажется! Можно, я буду называть тебя на «ты»? Мы ведь уже старые друзья, товарищ маленький библиотекарь!
Вино было непривычное, кислое — и может быть, так действовало само вино, а может, она мало выпила, только обычное веселье не наступало, а наоборот, ей было грустно и хотелось плакать.
— Ведь холодно же, наверное? — говорил Алексей Иванович, обнимая ее за плечи, — Уши-то совсем замерзли! Дай, я погрею!
От близкого его тепла, оттого, что было так хорошо и все-таки было плохо, она совсем замолчала.
Сбоку и впереди, там, где земля и деревья, было совсем темно — только сверху, в просветах листвы белело небо. Когда Алексей Иванович задел бутылку и опрокинул, они не сразу нашли ее в траве.
И первые поцелуи были такими же, как весь этот вечер — с трезвостью, скрытой в самом опьянении, невольной, таимой трезвостью, с этим знанием всего, что будет после, и с готовностью забыть это ради тепла, и нежности, и вроде бы сострадания.
А потом Алексей Иванович стал неловок и груб и грустно было Лизе, что вот и он тоже так… с ней или с другой, не все ли равно. И небо то появлялось в ее глазах, то темнело, и казалось ей почему-то, что Алексей Иванович так тяжело дышит, потому что убегает от чего-то, и «милая… милая» — это он шепчет потому, что она одна может его спасти. И в то же время она знала, что все это не так. Господи, чего только не шепчут в эти минуты, а потом так же будет стыдиться того, что шептал, и наверное, начнет расспрашивать о первом падении — когда и как это случилось… Но едва она успевала подумать об этом, как снова, слепо и отчаянно, искал он ее лицо, и — «милая, милая!», словно за ним гонятся и она одна может его спасти — бог знает, от чего, может быть, от самой смерти.
