…Фамилия дяди Егора ни о чем не сказала троюродной Алле.
— Не слыхала, — отрезала она. — А какая тема у вас? Война, наверное?
Дядя Егор медленно провел пальцем по шраму на подбородке.
— Ну, война… Госпиталь… Неинтересно?
— Почему? — пожала плечами троюродная Алла. — Вы считаете, наше поколение только дисками увлекается?
— А чем еще? — спросил дядя Егор, сам же так и сверлил ее взглядом.
— Разным. В жизни много всего. Есть веселое, есть грустное. Даже трагические. Война, например. Думаете, не знаем? Знаем! А вы… Вам известно, предположим, кто властитель дум у молодежи?
Вот как изъясняется моя троюродная сестра! Я не умею так. Да и кто сейчас этот самый властитель у нас — не знаю.
— Плохо, что у тебя компании нет, — сказала мне Алла. — Личность реализуется в обществе единомышленников.
— У меня есть подруга, — возразила я.
— Это Уточка-то? — Так она Лену Потапенкову прозвала. — Но то ведь ваши собаки дружат. Не вы, а собаки. Вы же эскортируете их.
Неправда! О собаках, конечно, тоже говорим, но не только о них.
— А впрочем, она славная, — смилостивилась Алла. — Вот только линия жизни у нее коротковата.
Она прекрасно гадает, моя московская родственница — по ладони, на картах, но интересней всего — по кофейной гуще. Раньше я думала, это лишь поговорка такая — на кофейной гуще гадать, но оказывается, не только поговорка.
Я не люблю кофе, а тут дисциплинированно выпила все и перевернула, как было велено мне, чашку. На стенках застыли с внутренней стороны темные потеки. Я смотрела на них и ничего не видела, а Алла читала по ним, как по книге. — Во-первых, сердце у тебя чистое, — и показала на белое-белое донышко. Потом разглядела очертания собак. Сначала большой (она сидела, подняв узкую морду, — борзая?), затем — маленьких. — Это хорошо. Ты окружена друзьями. Их у тебя много, но есть один, который тебе дороже всех.
В первую минуту я подумала о Леве Потапенковой, но, если честно, я с нею не до конца откровенна. Мама? Вот ей я выкладываю все. И не только я: папа, Ксюша… Нарасхват она у нас, и даже, бывает, выстраивается очередь. Бедная мама! Чем только не занимается она помимо своей основной работы в конструкторском бюро! Готовит, стирает, вяжет, шьет, печатает на машинке. Вселяет вдохновение в папу. Успокаивает младшую дочь, которой померещилось, что она заболела белладонной. Ободряет старшую…
Много чего наговорила тогда моя московская родственница. Про собак, олицетворяющих друзей. Про новости добрые (белые птицы) и про новости нехорошие (птицы черные). Про неприятности, что через всю чашку тянулись ко мне в виде змеек, однако преданные собаки не пускали их.
— А еще… — Алла загадочно улыбнулась. — Интересно, интересно…
Мое сердце застучало.
— Что?
Папа насмешливо улыбался, а мама нервничала. «Я очень боюсь за Женьку», — подслушала я раз. Папа успокаивал ее: «Чего бояться! Девочка как девочка. Звезд с неба не хватает, но ведь не глупенькая. Не красавица, однако и не страхолюдина. Даже очень, по-моему, симпатичная». Но мама как заладила свое — «боюсь» да «боюсь», — что даже мне страшновато стало. Вот и сейчас она с волнением ждала, какую судьбу для ее дочери высмотрит в кофейной гуще столичная гостья.
— Жених! — влезла Ксюша. — Алла, жених у Женьки, да? — и чуть ли не носом в чашку.
Троюродная Алла отодвинула в сторонку королеву снежинок.
— Вот видишь, — обвела накрашенным ноготком бесформенное пятно.
— Вижу, — тупо проговорила я.
— Что видишь?
У меня аж глаза заболели.
— Что ты видишь? — терпеливо повторила моя троюродная сестра, а родная:
— Курицу! Курицу вижу. Только без головы.
— И без туловища, — спокойно заметила Алла. (Она ужасно остроумная.) И опять ко мне: — Напряги фантазию. Ассоциативное мышление включи. Ну… включила?
— Кажется, да.
— И что?
— Ничего.
— Плохо, значит, включила. Вот. — И ноготок опять пополз по пятну. — Фрак узнаешь?
— Фрак? — И в тот же миг увидела курицу. Противная Ксения!
— Он самый. Музыканты выступают в таких. Это к знакомству. Но произойдет оно неожиданно. Видишь крапинки? Они как бы затушевывают…
Крапинки видела, курицу тоже, а фрак — нет.
— Где произойдет? — спросила я осторожно. Алла развела руками. Вернее, одной рукой, потому что в другой была чашка.
— Этого я сказать не могу. Думаю, что не в школе.
Запись десятая
МЕЧТА С КРЫЛЫШКАМИ
На вокзале — вот где. Только не во фраке был он, а в голубой курточке с красными ромбиками. Посылки слегка подпрыгивали.
— А вдруг там что-нибудь хрупкое? — спросила я.
— Хрупкое не принимают, — ответил он. — Вы не устали? А то могу подвезти.
Я не устала, и мне вовсе не хотелось, чтобы он подвозил меня, но все-таки я с интересом посмотрела, куда это он намеревался посадить меня.
— Верхом на ящики?
Представила, как сижу, свесив ноги, — огромная живая посылка, — а сзади на пальто написано печатными буквами: «Москва, до востребования». Как на тех самых письмах… И так же, как письма, буду лежать в ожидании адресата, но никто не явится за мной.
— Не надо грустить. — Он с улыбкой смотрел на меня. На меня, а не на дорогу.
— Вы уже говорили это сегодня, — напомнила я.
— А вы уже сегодня грустили.
— Вам показалось…
— Ничего подобного! Я прекрасно различаю цвета.
— При чем здесь цвета?
— Не знаете? — удивился он. — Когда человек грустит, на лице у него выступают голубые пятнышки.
Чепуха! Он был вралем, он и «прощай» перевел как «приятного аппетита», он вообще много чего нагородил за ют час, что мы шли (или ехали?) вместе, однако — вот удивительное дело! — я вдруг и впрямь почувствовала на щеках что-то голубенькое. Неужели? Зеркальце бы сейчас… Он тотчас протянул его.
— Отвернитесь, — попросила я.
— Ради бога! — сказал он и уставился на дорогу.
Я подняла зеркало, глянула и что же увидела? Его рыжую физиономию. Он улыбался мне и, кажется, подмигивал. Быстро опустила я зеркало.
— Пардон! — проговорил он. — Пардон! — То ли мне, то ли бабушке с тортом, едва не налетевшей на тележку.
Когда я снова посмотрела в зеркало, там было уже мое лицо. Бледное, с темными бровями и без всякой голубизны.
— Это потому, — объяснил Иван Петрович, — что вы уже не грустите. А сейчас вам станет еще веселее. — И мы въехали в Собачий скверик. Вернее, въехал он, а я вошла.
Собачий скверик на самом деле называется Абрикосовым.
Вместо кленов, акаций и каштанов здесь растут фруктовые деревья. Когда-то это был сад сельхозинститута.
Потом сельхозинститут вывели за город, забор снесли, и сад превратился в сквер.
Отчего же зовут его Собачьим? А оттого, что в нем регулярно устраивают выставки собак. Служебных. Декоративных. Охотничьих. Ставят стол, красным сукном накрывают, вешают на столб радио и торжественно объявляют на весь сквер результаты. Кому какая медаль…
— А в другом городе, — сказал Иван Петрович, — все собаки одинаковы.
Я удивленно посмотрела на него.
— Как одинаковы?
— Так. Породы отменены специальным постановлением. Ваша любит мармелад?
Значит, я уже рассказывала ему о Топе?
— Любит. Но он скользит у нее на зубах.
— А вы запекайте его. В тесто. Мармелад в тесте. Не пробовали?
К тележке подбежала собака, похожая на эрдельтерьера. Ее черные ноздри трепетали. Почему-то она была без хозяина. И не одна. Скоро рядом с ней появился спаниель, но, конечно, не чистокровный (сегодня ведь никакой выставки не было), а разбавленный не понять чем. Скорей всего, фокстерьером.
А через минуту сбоку вынырнул и сам фокстерьер, разбавленный пуделем.
— Видите, — сказал Иван Петрович. — Они чувствуют.
— Что? — спросила я.
— Что вы хорошо относитесь к ним, Вообще к животным. Вам на биофак надо.
На лице моем, почувствовала я, опять выступили голубые пятнышки.
— Вам известно, какой там конкурс?
— Конечно, — ответил он не задумываясь. — Девять человек на место.
— Для меня это много, — проговорила я.
— Откуда вы знаете?
К собачьей тройке, что молчаливо сопровождала нас, присоединился белый длинноухий пес.
— Ну… себя-то я знаю как-нибудь, — сказала я.
Иван Петрович соскочил с тележки. Обежал ее — она, как ни в чем не бывало, катила себе дальше, — собак обежал и поравнялся со мной справа.
— Никогда! — шепнул он.
Я посмотрела на него. Какими синими были его глаза!
— Что никогда? — спросила я, тоже почему-то шепотом.
— Никогда, никогда не говорите, что знаете себя! — И снова к своему водительскому месту.
— А вы? — спросила я. — Вы знаете себя?
— Приблизительно, — ответил он. — Говорят, я будущий физик. Ядерный.
