И померла — тихо, спокойно. Померла на последние дни Страстной недели, так, что все почти сорок дней ее пришлись на Пасхальное время. Помолитесь, кто может, о упокоении души рабы Божией Марии, которая потеряла всех своих родных, но не предалась отчаянию. Которая выстояла в блокаду. Которая всю жизнь прожила в маленькой коммунальной комнатенке и никогда не требовала большего. Которая после семидесяти лет безбожной жизни нашла в себе силы вернуться в церковь. Помолитесь о ней, пожалуйста.
(Чистая правда)В вагон зашли двое мужчин приличного вида, — видимо, приятели. Вошли, выбрали скамеечки, уселись друг напротив друга. Договорили какой-то, начатый на улице разговор, затем один из них достал из сумки мятую книжку в яркой обложке и принялся читать. Второй посмотрел немного в окно, поразглядывал соседей, а потом ткнул товарища в плечо:
— У тебя еще одного детективчика нет?
— Нет, — буркнул товарищ.
Прошло еще пять минут.
— Слушай, почитал — дай другим почитать, — снова начал приставать Второй к Первому.
— Отстань! Как я могу: на самом интересном месте…
— Ну, журнальчик, может, какой есть?
— Нету. Ничего нету.
— Ну хоть газетки обрывок!.. — канючил Второй, — скучно!..
Первый задумался, потом сказал с сомнением:
— Есть Чехов — сборник рассказов. Сын читал на даче: в школе задали. Два месяца книгу мучил — теперь домой ее везу. Хочешь — читай.
Но нет — несмотря на всю дорожную скуку, читать Чехова Второй не захотел. Его как будто даже оскорбило такое предложение. Минут десять он, надувшись, смотрел в окно. Потом, словно делая большое одолжение, повернулся к приятелю:
— Ну, ладно… Чехова… Почитаем уж…
Первый, не глядя, ткнул ему в руки потрепанный томик, явно советского еще издания:
— Давай, просвещайся.
Второй с тяжелым вздохом принял книгу. Пролистнул бегло несколько страниц. Еще раз вздохнул демонстративно. И, нахмурясь, принялся читать с самого начала. Некоторое время с их скамеек не доносилось ни звука. Потом Второй, не отрываясь от книги, пробормотал:
— Слушай, а хороший рассказ-то…
— Угу, — отвечал Первый, и они снова замолчали.
Еще через пять минут Второй хлопнул ладонью по книге и заявил решительно:
— И второй рассказ хороший, да.
— Угу, — отвечал Первый, и они снова замолчали.
Прошло еще некоторое время. Потом Второй вынырнул из-за книги и в глубоком изумлении произнес:
— Тут все рассказы хорошие!..
— Угу, — отвечал Первый сонно: он уже понемногу начинал клевать носом. Второй принялся азартно листать станицы:
— Вот послушай, что пишет!.. — и уже приготовился читать вслух, но Первый снова сказал «Угу…», выронил из рук свой детективчик и захрапел.
— Э, да ты спишь!.. — досадливо вскричал Второй и снова начал читать. Через полчаса он решительно растолкал товарища и закричал ему в ухо:
— Ты послушай, послушай! Вот ты мне вчера, помнишь, что говорил?.. А вот, что здесь написано об этом!.. Точь-в-точь то, что я тебе втолковывал. Смотри!..
Первый с трудом разлепил глаза:
— Опять ты со своим Чеховым!.. Отстань… Читай что-нибудь человеческое… Вот, мою книгу возьми — очень интересно… Я все равно сплю…
Второй искренне изумился:
— Что же я — Донцову читать буду?! Я еще в своем уме!
И, бросив сонного приятеля, он снова схватился за Чехова. Больше к Первому он не приставал, только время от времени выкрикивал из-за книги: «Да!.. Вот это верно!.. Понимает человек!.. В самую точку!..» При каждом таком выкрике Первый вздрагивал и старательно притворялся спящим. Забытый детективчик валялся под сиденьем.
…Поезд подходил к Балтийскому вокзалу, пассажиры выстроились в проходе между сиденьями. Первый выудил свою книгу из-под скамьи и поспешил к выходу. Второй, расталкивая народ, бросился за ним.
— Подожди, я тебе все-таки перескажу один рассказик!..
Видимо, он все-таки настиг его на перроне, потому, что, подходя к турникету я явственно услышал в толпе:
— …А у дамы-то с собачкой муж дома остался…
Со временем, чем больше читаешь Писание, тем больше в нем появляется любимых мест, героев. Что понимать тут под словом «любимые»? Это когда душа отзывается на чье-то, запечатленное на святых страницах слово, на чье-то действие, на чей-то жест.
Мария Магдалина бросается к Воскресшему: «Раввуни!» Только что плакала безутешно: «унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его» (Ин.20,13) — и сквозь слезы робко просила у мнимого садовника: «господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его» (Ин.20,15). И вдруг: «Мария!» И в ответ стремительное: «Раввуни!» Так — секунды не прошло — уже принята весть Воскресения, ни тени мысли об обмане, о призраке — это Он! «Раввуни!»
Апостол Петр — больше всех говорящий на страницах Евангелия, и что ни слово, то весь Петр целиком в нем отражается, простодушный, прямодушный, («Деревня!..» как сказали бы, — а по мне это похвала), в простоте побежавший к Господу по водам, и в простоте перепугавшийся бурного ветра. От сердца обещавший умереть с Господом, и струсивший в последний момент, и из самого сердца зарыдавший под взглядом Иисусовым. Вот идет он, плачущий, — и где такие слезы мне найти? И не пытайся. А он — и прощенный, все такой же: быстро и с радостью отвечает Воскресшему: «Так, Господи! Люблю Тебя!» — не зная еще, что это не простой вопрос, а испытание. И потом, не в силах сдержать простодушную свою ревность, косится на Иоанна: «Господи! А он что?» И даже потом, после всего, уже с небес — не помню, в чьем житии читал — явившийся к монаху, ранним утром работающему в храме, улыбается: «Что так рано встал, трудолюбче?» — и слышится в добром этом приветствии все тот же голос, знакомый по Евангелию.
Никодим, старый мудрый муж, не побоявшийся и неостыдившийся пойти к молодому, нелюбимому его товарищами проповеднику, и сразу увидевший в проповеднике Этом Господа и как ребенок вопрошающий Его.
Блудный сын, горько задумавшийся возле корыта со свиными рожками, горько судящий сам себя, и сам себя посылающий в рабство к своему отцу.
И сотник, имевший больного слугу, и сотник Лонгин при Кресте, и сотник Корнилий из Деяний — центурионы великой Римской армии — как тверды о Господе их солдатские души!
А Ветхий завет?
Ной — праотец, всем нам родственник, выбирающийся из глухого заточения в темном ковчеге — на свет Божий, и в ярких лучах солнца видящий ужас разгромленной потопом земли и Божию радугу над нею.
Царь Давид, — его нелегкая, бурная, полная печалей жизнь, озаренная ярчайшим светом Псалтири — запечатленная на бумаге история его любви к Богу.
И пророк Иона, бегущий от службы Божией, и плачущий над высохшим растением.
И пророк Иезекииль, с безстрастным лицом погребающий возлюбленную свою жену, — ибо таково было ему слово Божие.
Еще многие, многие… Закладки, которые сердце разложило между страницами Писания…
