— Внимание! Свет. Я сказал, свет. Если я говорю — свет, значит, свет. То, что вы мне даете, МНС, называется другим словом. Я вам в курилке объясню каким. Здесь не могу — дети. Ну что, вы мне там родите свет или мы так и будем проводить отбор на ощупь?
Второй тур конкурса. НС, снова в пылающем серебряном пиджаке, носился по сцене. Лопоухий МНС лез из своей будки, размахивая кепкой и улыбаясь во всю силу лицевых мышц. На сцене розовели новые конкурсанты, юноши с добросовестно выбритыми ногами.
— Итак, — играл пиджаком НС, — мы начинаем репетицию. Вы готовы, мои друзья?
— Репетиция, — говорил НС, — это тоже очень ответственно…
Сейчас он вспомнит нужную шутку.
— Встречаю недавно своего приятеля. Знаете, у каждого свои недостатки; а у меня вместо недостатков — приятели. Не люди, а просто смертные грехи, в дорогих костюмах, гениальная косметика… Но этот мой приятель еще молод, только начинающий, подающий большие надежды грешник. Что, спрашиваю, такой скучный? Да, отвечает, получил приглашение на одну репетицию…
Смеется.
— И что, спрашиваю? Было мало участников? Да нет, отвечает, хватало. Были, говорю, недостаточно раздеты? Нет, отвечает, даже очень раздеты. Может, организаторы не старались? Да нет, отвечает, старались и пыхтели. Просто, говорит, это не репетиция была, а реанимация. Не то приглашение по ошибке прислали.
Зал застыл, ожидая команды смеяться.
Смех, профессиональный, высокооплачиваемый смех НСа взлетел над сценой и тысячей щекочущих пальцев рухнул в зал.
Публика затрепыхалась, запрыгала в креслах: «Реанимация… Репетиция…»
Засмеялись конкурсанты. Почти никто из них не знал, что такое «реанимация». Они были слишком молоды и прекрасны для таких слов.
Очнувшийся оркестр заиграл что-то; МНС расплескивал по залу желтые и зеленые лучи. «Реанимация… Репетиция…»
А НС, умело тормозя в себе машину смеха, смотрел в зал.
Он чувствовал, как намокает его тело под пиджаком. Зал, наполненный дрожащими головами, приблизился и вдруг показался зеркалом. НС глядел в него, как в свое бесконечное растиражированное отражение. Его отражение хваталось за живот, утирало салфеткой бурлящие рты, цеплялось за ручки кресел. Одному из его отражений, он видел, стало плохо от смеха, и его незаметно выводят из зала. Реанимация, репетиция…
НС, стараясь не смотреть в зал, объявил музыкальный номер.
И направился за кулисы в виде пухлых колонн. Из колонн на сцену уже неслась легкокрылая старушка с лирой, известная исполнительница шлягеров на слова Платона. Впрочем, старушкой певица казалась только с очень близкого расстояния, как сейчас, когда НС едва не столкнулся с ней. («Противный», — прошептала дива, слегка боднув его лирой.) На сцене она продолжала пребывать в своих прекрасных…надцать, рассеяно перебирая лиру и путая слова.
Увернувшись от лиры и пробормотав что-то среднее между «Вы все хорошеете» и «Поскорее бы ты сдохла, старая грымза», НС нырнул в гримерку.
Отдышался. Сорвал с себя мокрый пиджак. И почувствовал кожей, волосками на коже — сейчас зазвонит телефон.
«Хайрэ», НС прижимал трубку. «Ук, ук…»
Потом снова перешел с древнегреческого на родной замызганный язык.
— Кто? Кто звонил, спрашиваю? Одурели? Как он в этот телескоп попал? Вы куда смотрели? Да я вас всех усыплю, поняли? Да. Да. И чтобы немедленно.
Швырнул трубку.
Сквозь дистрофичные стены пробивалась музыка.
«Я утверждаю, — пел надтреснутый голосок, — что из всех блаженных богов Эрот… ля-ля-ля… короче, самый блаженный, потому что он самый красивый и самый молодой… Эрот по природе своей ненавидит старость и… ля-ля-ля… А что касается древних дел между богами, то… ля-ля-ля… в смысле… ля-ля…»
Дальше шло одно непрерывное «ля-ля-ля». Певица окончательно забыла слова и теперь просто танцевала, изящно прихрамывая и улыбаясь.
Когда-то ее одобрил сам Академик.
В лесах и лугах вокруг Центра мира есть много разных цветов и растений.
Старлаб шел по лугу; трава обтекала его, брызгая в лицо и волосатую грудь насекомыми. Облака, отчетливые, как едва тронутый резцом мрамор, белели в небе.
«Бывают обстоятельства, когда любовь — единственный выход», — подумал он.
И вытянул руку, чтобы потрогать ветер.
Ветер оказался плотным и шершавым, как сама трава. Если сощуриться, можно было увидеть тело ветра, удлиненное с севера на запад. Внутри этого тела тоже шла жизнь, и эта жизнь была похожа на беличье колесо, вращающее само себя.
Поле оборвалось, начались стволы и ветви, прогибавшиеся под грузом света. Под ногами, повторяя перемещение ветра, двигалась тень. В одном месте тень обросла звуком воды. Старлаб нагнулся и окунул пальцы в воду, идущую на него из земли.
Наполнив водой лицо, Старлаб заглянул в лужу, горящую по краям от солнца.
Вместо привычного лица в воде отразились формулы, значки, кавычки и тире.
«Ну да, — подумал Старлаб, поднимаясь, — я же не взял с собой материальный носитель. Лужа меня и не распознает…»
Нужно было возвращаться.
Он видел себя лежащим; простыня сбилась комом, ладони в йоде. Лицо распарено сном. Щетина — как накипь насекомых на утреннем фонаре.
Рот полуоткрыт, и Старлаб опустил в него правую ногу.
Нога легко прошла сквозь горло, оперлась о воздушную плоть легкого. Следом опустилась и левая нога. Пальцы держались за обветренные губы. Наконец, во рту исчезло и туловище. Мелькнула тыльная сторона языка, ветреные коридоры горла.
Теперь нужно было, ничего не напутав, надеть на себя все тело.
Пятка изнутри соприкоснулась с пяткой, колено — с коленом. Чтобы проверить, Старлаб пошевелил пальцами. Потом пролез в правую ногу и в слегка жмущую стопу. Через пару секунд тело уже плотно прилегало к нему; заныли порезы на ладонях, заболела спина.
Оставалось только стереть это одевание из памяти.
Готово!
Ресницы в колючем утреннем янтаре вздрогнули.
Она лежала на полу. Вздрогнула, повернулась на другой бок.
Старлаб смотрел, как пряди волос приходят в движение, рассыпаются и замирают.
— Пить, — попросила, не открывая глаз.
Он встал и пошел по незнакомой квартире, задевая ногами низкорослую мебель. Подойдя к раковине, Старлаб стал рассматривать ладони. Порезы, пятна йода. Выловив с сушилки кружку, поднес к закрытому крану.
Поставив ее в раковину, бросился обратно в комнату. Схватил скомканные брюки возле лежанки, куртку, все в пятнах крови. Натягивая, бросился к двери. Затанцевал на месте, не попадая в рукав куртки. Попал, застегнулся, рванул дверь.
За дверью открылась узкая темная комната. Посреди натянута веревка. Истекая мыльным соком, сохла его рубашка. Рядом с рубашкой висели его трусы и носки.
Женщина, просившая три минуты назад воды, поправляла мокрые вещи. Капли падали ей на лицо и волосы.
Поблескивая, женщина подошла к нему и подергала его куртку:
— Сними, я потом постираю. Сейчас, видишь, места нет для сушки.
Он кивнул.
— Может, познакомимся? — спросила женщина.
У нее была улыбка ребенка, только что разбившего вазу. Близорукие глаза.
— Познакомимся?
Она взяла его руку и медленно обнюхала. Ладонь наполнилась ее дыханием. Потом она обнюхала его шею и каждое ухо.
— Теперь ты познакомься со мной.
Он неловко взял ее пахнущую стиральным порошком ладонь и поднес к лицу.
— Нет, — она отняла ладонь, потом быстро опустила ее вниз, нагнулась, расстегнула ему брюки. — Так не знакомятся. Знакомятся вот так…
Пол покрывался скомканной одеждой, его и ее. Падали, расплющиваясь, капли с сохнущей рубашки. Медленное движение травы, ломкие крылья жуков.
Ее звали Тварь.
Он переспросил бровями. Она подтвердила. Тварь.
Боковым зрением он изучал комнату. Все стены были в полках. На полках пакеты.
Когда они поднялись, рубашка была уже совсем сухой. Вспомнив, он запустил ладонь в карман и достал постиранное удостоверение человека. Растекшиеся буквы, акварельное облако печати.
Заглянул на кухню. Наклонясь, она глотала воду из крана и смотрела на него. В раковине стояла кружка, которую он оставил там утром. Наполнена, вода лилась через край.
Работать она стала совсем недавно. Пока довольна. Приняли, как свою.
— У нас хорошо, музыке учат.
— Музыке? Зачем?
— Методика такая. А работаем, мы в ночную смену, я и девчонки. Только ничего не помним, единственный недостаток. Как иду на работу — не помню, и что делаю — не помню, и как возвращаюсь — тоже. И девчата тоже не помнят и даже говорят, рады. А я не знаю, как можно радоваться, что память дырявая? Одна наша с ученым познакомилась. Он ей: «Люся, я тоже как в тумане. Как из дома выхожу — помню, а потом все заволакивает». Когда, говорит, поиск истины становится ежедневной рутиной, то в памяти ничего не остается, кроме наших с вами, Люся, обжигающих встреч. Он ее все Люсей называл, хотя по удостоверению ее Лохудра, это же известно. А он ее — Люся, Люся, а потом — раз и исчез. А Лохудра наша вначале обесцветилась, а потом говорит: значит, имя ему не нравилось.
