Я пытался вернуться к друзьям, на которых как-то забил после женитьбы, но оказывается, что друзья мои — совсем незнакомые мне люди, с которыми даже подходящую тему для разговора найти нелегко.
Я волокусь за Джилл на Корковаду, тащусь за ней на Пан де Асукар, глазею на Паку Империал и Ботанический сад и вдрызг напиваюсь на Копакабане.
В какой-то лавчонке, в Петрополисе, я зачем-то покупаю нож — скорее красивый, чем смертоносный: с костяной рукоятью и гравированным, словно покрытым изморозью, клинком.
Джилл, которая прекрасно провела время в компании двух загорелых мачо, лишь бросает на мою покупку мимолётный взгляд и дёргает бровью.
Монте-Вильяно, 2007
Мы сидим в вонючей яме.
Нас отвели на край лагеря. Если бы я думал, что ведут убивать, то, наверное, уже сделал бы главное. Но они не собирались убивать нас. Во всяком случае — пока. Когда я сказал, что в гостинице — там, в Абижу — у меня осталась кредитка и ещё немного наличных, они долго совещались. Потом сказали, что Джилл останется у них, а я пойду в Абижу и вернусь с деньгами, если её жизнь мне дорога.
Они даже не представляют себе, насколько дорога мне её жизнь! Но могу ли я оставить жену здесь? Что, если они убьют её? А если я почему-либо не вернусь в срок, они наверняка убьют. Могу ли я рисковать?
Но хорошо, что нас посадили в яму до завтра. Завтра, они сказали, я пойду в Абижу. Завтра. Значит остаток дня и ночь мы проведём в этой вонючей яме на краю лагеря. Вдвоём!
Яма тесная, два человеческих роста в глубину, вся провонявшая экскрементами и мочой предыдущих сидельцев. Я не вижу лица Джилл — только светлое пятно с двумя чёрными провалами там, где должны быть глаза. Только тёмный провал там, где должна быть душа.
Она почти не дышит. Сидит, зажав нос и вдыхая через полусжатые губы — маленькими брезгливыми глотками. Дура. Что толку? Дышала бы нормально — потихоньку принюхалась бы.
Ну, да ничего, недолго уже тебе осталось мучиться. Недолго. Надеюсь. Надеюсь, я смогу собраться с силами за оставшееся время.
— Ты вернёшься за мной?
Её голос звучит так неожиданно, что я вздрагиваю.
Он звучит глухо, почти не отражаясь от земляных стен.
Хороший вопрос! Ну что ж, давай немного поиграем напоследок.
— А ты как думаешь?
Молчанье.
— Значит, не вернешься, — наконец произносит она сдавленно.
— А ты хотела бы? — спрашиваю я.
Снова молчанье. Кажется, она всерьёз задумалась над моим вопросом. Совершенно серьёзно.
— Не знаю, — слышу я наконец.
— Вот видишь, до чего ты дошла!
— Я?! Дошла?.. Впрочем, да… Но я шла за тобой. Это ты довёл меня. До этой ямы.
— Скажи ещё, что это я притащил тебя в это чёртово Монте-Вильяно! Не ты ли, с твоей идиотской страстью к путешествиям и никчёмными замашками шикарной дамы, таскаешь меня по всей Южной Америке?! Будто мы так хорошо живём, что можем позволить себе такие поездки. Тебе бы только пускать пыль в глаза своим подружкам, всем этим недоделанным Бетти, Энни, Лиззи…
— Деньги, деньги… Всё только деньги…, - устало выдавливает она.
— Деньги?! Деньги, да! Или ты думаешь, что они падают на меня с неба? Или ты думаешь, что я пашу как вол только затем, чтобы ты могла удовлетворять все свои никчёмные капризы и ни в чём себе не отказывать?
— Я хотела, чтобы ты отдохнул, развеялся… Увидел мир…
Я смеюсь. Смеюсь, задрав голову вверх, лицом туда, где сквозь щели наброшенной на яму дощатой крышки, просвечивает небо. Ещё не стемнело.
— Так я должен сказать тебе спасибо! — восклицаю я иронически, когда до конца высмеиваю всю накопившуюся ненависть. — Вот, — я обвожу руками тесную вонючую темноту, — вот он — мир! Правда, его совсем не видно. И он смердит.
— Это тоже — мир, — отвечает она. — Что делать, если мир не всегда таков, каким мы хотели бы его видеть…
Что будет, когда утром бандиты откроют яму и увидят её труп? Если они убьют меня (что скорей всего), то — без вариантов. А если отпустят? Тогда сбудутся самые безнадёжные мои надежды. Ведь никто никогда не узнает об истинной причине смерти Джилл. А я скажу, что её убили монте-вильянские маки. И буду скорбеть до конца жизни…
— Не возвращайся за мной, — неожиданно просит она.
Даллас, 2006
На будущий год она собирается в Гвиану. На этот раз я не возражаю, не отговариваю. Эта маленькая дикая страна, с её индейцами, партизанами и общей нестабильностью может стать прекрасной могилой для Джилл даже при минимальном моем участии. Может она стать могилой и для меня. Но я уже не смотрю на такую вероятность как на что-то ужасное. Я уже знаю, зачем купил в бразильской лавчонке тот нож.
— Почему — Гвиана? — единственный вопрос, который я задаю.
Она пожимает плечами.
Судьба.
Монте-Вильяно, 2007
Свет больше не пробивается через щели крышки, закрывающей яму, в которой мы сидим. Наверху наступила ночь, мрак поглотил нас. Теперь даже белого пятна на месте лица Джилл я не вижу. Ничего. Если бы не её сдавленное дыхание, можно было бы решить, что она умерла, и я остался здесь один.
А хорошо бы оказаться здесь одному, без этой гадины. Как-будто её никогда и не было рядом.
— Пит, скажи… — она прерывает мои мысли, заставляя вздрогнуть от неожиданности. — Скажи, ты…
Я жду. Я не собираюсь помогать ей выговорить то, что она хочет.
— Скажи, ты… У тебя еще остались хоть какие-нибудь чувства ко мне? Ну, кроме ненависти, конечно.
Я молчу. Что я могу ответить?
Иногда мне становится жаль её. В конце концов, когда-то она была единственным существом на свете, которому я бесконечно доверял, которого безудержно любил, которое…
Когда-то…
Она нащупывает в темноте мое колено.
— Может быть… — шепчет она, — может быть нам… Попробовать… вернуть всё, а?
— Всё сначала?! — не сдерживаюсь я. — Ещё раз?
Кажется, она плачет тихонько, стараясь не всхлипывать, чтобы я не заметил.
— Тебе было так плохо со мной?
Ну точно, плачет — в голосе слёзы.
Только не поддаваться чёртовой жалости! Не раскисать, не впадать в сантименты, не позволить ей увлечь меня в воспоминания о первых двух, счастливых, годах.
— Пит?..
— Ты так боишься, что я оставлю тебя здесь одну?
— О, Господи, да нет же! Если ты… Если ты не… Если ты больше не хочешь быть со мной, то тебе лучше и не возвращаться.
— А ты? — спрашиваю я. Не знаю, зачем. Наверное, чтобы что-нибудь спросить.
Её ладонь слепо тыкается в мою скулу. Дрожащая и влажная (наверное, она утирала ею слезы) ладонь поднимается выше, на щеку, и медленно гладит.
— Небритый, — шепчет она. — Зарос…
Я должен взять её запястье и убрать руку с моей щеки. Я должен сделать это. А потом достать нож. В темноте я, конечно, не найду её печень. Что ж, придется бить наугад, куда попаду. Бить, пока жизнь не прекратится в ней.
По приблизившемуся теплу я понимаю, что она наклонилась ко мне. Волосы щекочут мой подбородок. У неё роскошные волосы, у моей Джилл.
Губы её ложатся на мои губы — медленно, нерешительно и виновато.
— Хочешь меня? — почти неслышным шепотом.
Если сейчас согласиться с тем, что хочу, то следующий вопрос, после секса, будет «Ты меня любишь?».
А ещё возникнет близость, которая не нужна мне сейчас. Если она возникнет, я не смогу убить. Мы просидим в этой вонючей яме до самого утра, обнявшись, лаская друг друга и предаваясь воспоминаниям — тем, милым, смешным и грустным, старым, покрытым пыльцой сентиментальности воспоминаниям, которые так сближают, освежают чувства, и с которыми так больно расставаться, возвращаясь к реальности нынешнего дня. И я не убью её. И утром пойду в Абижу. И принесу деньги. И, если эти головорезы всё-таки нас отпустят, всё возвратится на круги своя, и пройдет ещё бог знает сколько времени, пока я снова не встану у черты…
Но что делать, если я действительно хочу её! Мою Джилл. Мою единственную, тёплую, нежную, волнующую, сладкую Джилл! Безумно хочу!
Мои зубы встречаются с её зубами. Мой неожиданный безудержный выплеск страсти передается ей. Её руки быстро обвивают мою шею, наши языки сплетаются в тесном пространстве поцелуя как две влюблённые змеи, мои руки нащупывают её грудь, я готов рычать от возбуждения и желания ощутить тёплую бархатистость её кожи, упругость темно-коричневого соска — этой ягодки, выросшей на молочно-белом холме.
Наше дыхание больше напоминает пыхтение кузнечного меха.
Под рубашкой у неё нет бюстгальтера.
Она вздрагивает и вздыхает прерывисто, когда мои губы припадают к податливой упругости груди, начинают забирать, всасывать её в рот — всю, целиком…
Я знаю, что она до безумия любит, когда я целиком забираю в рот её маленькую грудь — пара минут такого пылкого и жадного массажа и она кончает, бурно и проникновенно, без всякого проникновения…
