— Она сердится, потому что вы ей испортили охоту, — сказал молдаванин. — Очень гордая и строгая. Не изволите ли распорядиться повернуть назад?
Когда я отказался, он продолжил:
— Она никогда не берет с собой гребца. Отправляется на болото одна с этим проклятым псом, который кусается, как дьявол. В прошлом году он набросился на меня и начал рвать мой кожух. А она смотрела…
Молдаванин замолк и с каким-то отчаянием ударил по воде веслами. Лодка стремительно понеслась. Позади нас прогремели два выстрела. Это барышня продолжала палить.
— А она даже не подбирает убитую дичь, — неожиданно заявил мой гребец.
— Как же так? Неужели бросает ее? — удивился я.
— Оставляет там, где упала. Алекси, батрак, ходит потом и отыскивает ее для себя.
— Тогда зачем ей сеттер?
— Таскает его с собой — приискивать птиц. Вот так-то…
— Чудно!
Эта девушка меня заинтриговала. Какая надменность и презрение ко всему окружающему! «Откуда это? — подумал я. — Или врожденная жестокость и высокомерие аристократки, или новомодная эксцентричность?» Покорить такую женщину не представляет особого труда. Надо только суметь понять, что она мнит о себе, и соответственно — ублажать ее… Любовь, я считаю, это помешательство и очень часто помешательство на воображаемом идеале, который бывает необходимо воплотить в живой образ. Всякая красивая женщина уже привлекает нас к себе, и, даже если мы не питаем к ней никаких чувств, нам все равно хочется поиграть с ней в любовь. В этом отношении женщина доверчива, как ребенок. Что я должен был делать? Во мне взыграли амбиции. Я чувствовал себя уязвленным, задетым за живое. Всякий интерес к охоте пропал. Под предлогом, что мне все же хочется подстеречь зеленоногих куриц, я велел молдаванину загнать лодку в камыш, за которым пестрел тонкий ковер из водяных лилий. Но что-то неукротимо тянуло меня назад, поближе к барышне Димитреску.
Не прошло и десяти минут после моего неловкого столкновения с ней, как позади нас прогремел дублет. Две ути поднялись над тростником, и одна из них, подрыгав хвостом, камнем полетела вниз… Послышался сердитый голос девушки, которая звала собаку. А через мгновение раздался короткий испуганный возглас, за ним — вопль, пронзительный, резкий, который повторился еще раз, полный ужаса…
Молдаванин быстро развернул лодку. Он изо всех сил работал веслами, лодка жестко врезалась в камыш, его стебли шуршали и стегали нас по лицу, неохотно уступая дорогу. Мы вырвались из зарослей и понеслись на крик.
Девушка отчаянно боролась с опрокинутой лодкой. Ее длинные волосы запутались в ветках и осоке, которые для маскировки были пристроены на носу лодки. Плечи придавила огромная охапка зелени. Она накрывала ей голову, как бесформенная баранья шапка, и мешала ей видеть. Белый сеттер — виновник происшествия — с лаем барахтался рядом, царапая лодку, и бросался на хозяйку, чем только усугублял положение.
Я сбросил патронташ, куртку и прыгнул в воду. Быстро восстановил положение лодки, но волосы девушки доставили мне немало хлопот. К счастью, она умела плавать и все это время стойко держалась на воде, пока я отцеплял ветки от ее прядей. И все это могло бы сойти за досадную шутку, если б не вмешался сеттер. Этот окаянный пес, специально выдрессированный защищать хозяйку, как бешеный вцепился зубами мне в плечо. Приходилось защищаться от него на плаву. Дважды я ощутил его зубы на своих руках. Но что можно было поделать? Барышня теряла силы и вот-вот могла лишиться сознания. Молдаванин помог мне втащить ее в нашу лодку. А сеттер, воспользовавшись моментом, когда у меня обе руки были заняты, вцепился сзади мне в шею. Ненависть к этому животному обуяла меня. Я взревел не столько от боли, сколько от ярости. Мне удалось схватить его, и я начал его душить, ударяя кулаком по морде и стараясь утопить в болоте.
Эта схватка длилась, видимо, довольно долго. Молодая госпожа при этом безобразно визжала; молдаванин с трудом удерживал ее, чтобы она не прыгнула в воду; сеттер нещадно скулил и хрипел; а я все больше впадал в бешенство. Так мы боролись и бултыхались сцепившись, пока не приблизились к берегу, где вода доходила мне по грудки. Здесь собака вырвалась из моих рук и убежала. Вид у меня, судя по всему, был страшен: разодранная рубаха нараспашку, весь мокрый, окровавленный. Когда я взбирался в ее лодку, барышня недаром с ужасом глядела на меня, готовая разреветься. Мой гребец больше ее не держал, ведь ей было незачем теперь бросаться в воду. Я наладил весла второй лодки, приказал молдаванину держать курс на усадьбу и поплыл вслед за ними. Неожиданно девушка что-то проговорила.
Молдаванин стал разворачиваться.
— Ружье утопила, — крикнул он мне. — Хочет достать его из воды.
Мне тоже пришлось последовать за ними к месту происшествия. Я снова влез в воду и стал искать ружье, ощупывая дно лопатой.
— Она желает вам помочь, господин, — громко сказал молдаванин.
— Нет надобности. Сам управлюсь, — ответил я.
Бес, вселившийся в меня, придавал силы. Я чувствовал, что теперь она уже полностью сломлена, и торжествовал, но в то же время и презирал ее. Нырнув несколько раз, я, опутанный тиной и водорослями, появился на поверхности с двустволкой в руках. Вручил ей ружье, как подают упавшую игрушку ребенку, который вам изрядно поднадоел своими шалостями…
Мой товарищ прерывает рассказ. Из-за деревьев показывается дед Васил — путевой сторож. Он предупредительно кашляет и не спеша приближается к нам, осклабившись при виде убитой дикой козы и бутылки коньяка. Старик с напускной строгостью треплет собаку, которая радостно встречает его, и, сев рядом со мной, начинает подробно описывать, как та подняла косулю, затем, довольный, глотает коньячку и закуривает. Его желтые кошачьи глазки блаженно поблескивают. Мой приятель возобновляет свой рассказ:
— Вот так и закрутилась между нами любовь. Само собой разумеется, вначале не обошлось и без флирта, и без притворства, и без мелких хитростей — одним словом, целый роман. Но я терпеливо прошел все его стадии и вдруг почувствовал, что влюблен до безумия. Отец ее ликовал, а я шел ко дну. Забросил свои торговые дела, совсем потерял голову, в общем, чокнулся. А что особенного было в этой девушке? Довольно привлекательная, как любая молодая самка; цветущая, пышущая здоровьем, но при этом с таким обилием всяческих женских капризов и причуд!.. Правда, эти-то капризы меня в ту пору и восхищали! Любил ли я ее по-настоящему? Сейчас могу определенно сказать — нет! Теперь я понимаю, что это была просто страсть, но тогда, дорогой мой, дошло до того, что я сделал ей предложение!.. Эта смуглая девушка с хорошо развитыми формами, правильными чертами лица, черными, дерзкими глазами, которую и красивой-то можно было назвать с оговорками, пробудила во мне, зрелом мужчине, такую страсть, что я пылал как факел…
Несколько раз мы вместе отправлялись на охоту. Я, одурманенный желанием, стрелял плохо, ничего не видел, кроме ее стана, округлых плеч. А ей доставляло удовольствие дразнить меня. Впрочем, она уже считала меня своим женихом. Несомненно, ее папенька со своими просроченными векселями приложил к этому руку — иначе и сейчас мне трудно объяснить, почему она так быстро согласилась стать моей женой. Тем не менее она по-прежнему осторожничала со мной, отталкивала со смехом, который отдавался у меня в ушах резким звоном и еще больше заставлял меня беситься. В своем упорстве я походил на невменяемого. Таскался за ней по пятам, как собака преследует бегущую по земле куропатку. — Правда, через несколько дней в какой-то степени протрезвел, начал кое-что замечать… И все равно не отказался от намерения жениться на ней, хотя мне и была не по душе жестокость ее характера. Как-то раз спросил ее, зачем она убивает птиц, если даже не удосуживается подбирать их.
— А зачем мне они? — удивилась она. — Пусть слуги подбирают. Когда я захочу, мне в любое время подадут их на стол. Здесь дичи так много, что я могу позволить себе убить 500–600 птиц и, насладившись, оставить их в покое. В охоте меня привлекает стрельба по цели. Это мое пристрастие.
— И вам совсем не жаль загубленной дичи?
— Тогда и вам должно быть ее жаль.
— Но для меня убийство дичи — не самоцель, а лишь средство ее добыть, — отвечал я. — При этом я не перестаю восхищаться птицами и после их смерти. Не случайно слово «охотник» выражает на нашем языке, да и на вашем, расположение к предмету охоты, а не простое стремление к его убийству.
— И что привлекательного вы находите в мертвых птицах с поломанными, испачканными кровью перьями? — спрашивала она.
— Это я вряд ли смогу вам объяснить, раз вы сами того не чувствуете. Но какое удовольствие испытываете вы от ничем не оправданного их уничтожения?
— Для меня стрельба что азартная игра! — с жаром ответила девушка. — Она увлекает меня так же, как запальчивого игрока покер. Хотя я уверена, что могу поразить любую цель, но вместе с тем и рискую промахнуться. Вот такое сложное чувство я испытываю на охоте, неповторимое, жгучее…
