Рассказал мне свою летнюю историю и капитан Мерцаев, Весь отпуск он просидел у матери, работая над научной статьей о схемах на полупроводниковом триоде. «Только рыболову не понесу,- сказал он.- Пойду на кафедру радиотехники. Там ребята головастые».
Мы жили в ту осень в просторной высокой комнате, похожей на госпитальную палату. Наши с Мерцаевым койки стояли рядом. Я успел захватить место у окна, а Сашке было все равно. Он разбудил меня как-то глухой ночью, и я подумал, что объявлена учебная тревога, потому что капитан был в полной форме и даже в фуражке. Он сидел на своей кровати, и лицо его было устало осунувшимся.
– Был я там,- сказал он и надолго замолчал.
– Где? - спросил я неожиданно громким, спросонья хриплым, басом.- В ресторане, что ли?
– На кафедре, балда!
Проснулся Тучинский и заныл, что вчера ему Катька спать не давала, а сегодня - мы.
– Замолчи, укушенный! - рявкнул на него капитан.
– Так что они сказали? Погнали, что ли?
– Погнали! Ты меня с кем-то путаешь. Старший лейтенант, этот латыш, был в восторге. Готовый диплом, говорит, и полдиссертации.
– От стеньки к стеньке? - вспомнил я старшего лейтенанта; он, рассказывая о движении радиоволн по волноводу, говорил с прибалтийским акцентом: «Волна отражается от стеньки к стеньке».
– Вот именно.
– Ребят, случилось что? - уже вежливо поинтересовался Левка.
Сашка разделся, лег и закурил.
– Ну, так что теперь? - спросил я.- Будешь диссертацию писать?
– Нет. Прекращаю. Совсем прекращаю эту работу.
– Почему? Что за бред?
– Ты, конечно, человек почти уже погибший, отравленный всеобщей толкотней, но, может быть, поймешь: я хочу проверить себя, убедиться, к чему действительно годен, испытать свои силы и знания сначала работой, не хочу я быть одним из тех, кто выходит из себя ради диссертации.
– Ты не имеешь права отступить. У тебя талант.
– При чем здесь талант! Писать липу я не стану. Не приспособлен.
– Ну, это, знаешь, белоручничество, как говаривал Федор Михайлович…
– Ты еще добивай меня своей начитанностью. Человек должен сознавать себя необходимым для других людей. Пойми. Необходимым, а не конкурентом. Только тогда он может ощущать себя полноценным человеком. Об этом ты не вычитал у Достоевского?…
Как раз в эти дни в город приехала наша любимая легендарная футбольная команда: красные футболки со звездой на груди. Для меня она была еще и памятью о золотом детстве, о том, как, презрев школьные уроки и наставления матери, я бросал все и ехал до Преображенки, а дальше приходилось идти пешком, потому что неподвижной вереницей стоял и трамваи до самого Черкизова, до стадиона, и толпа валила прямо по мостовой, причем большинство болельщиков составляли мужчины в серых фетровых шляпах, с портфелями или со скрученными в трубку газетами. Иногда случалось опаздывать, и, едва войдя в свеже-зеленую березовую рощицу, окружавшую невысокие трибуны, можно было слышать скрипучий гудочек тогдашнего судейского свистка. Если длинный и два коротких, то - корнер, и если в нашу пользу, то немедленно раздавались истерические крики защитников: «Гришку держите». Эти звуки подстегивали меня, и я кидался к трибуне со всех ног, чтобы успеть увидеть, как навешивается подача, и Григорий Федотов, со всех сторон окруженный защитниками, непостижимо легко выскакивает на мяч и забивает очередной гол. Его живое упругое движение было настолько молниеносно-ловким, что казалось, будто все остальные игроки застывали на это мгновение в неподвижности.
Мы узнали, что команда тренируется на городском стадионе, и поехали туда. Стоял серый осенний день, когда того и гляди пойдет дождь, да и стемнеет скоро, и если футболом живет твоя душа, как у нас, мальчишек тридцатых годов, то с особым ощущением последней острой прощальной радости смотришь ты на поле с выбитой полукружьями травой у ворот и неправильным кругом в центре. Футболисты в такие дни жадностью и злостью на мяч напоминают неугомонных осенних мух: тренируются без устали дотемна, торопясь еще и еще раз послать мяч в ворота - может быть, последний раз в сезоне.
На стадионе было уныло и пусто, и в безветренной тишине гулко лопались удары. Федотов, в сером пиджаке внакидку поверх тренировочного костюма, стоял за воротами и наблюдал за отработкой углового. Подавал маленький Демин, били - Гринин и незнакомый молодой форвард. У молодого получалось плохо: верхние мячи шли выше ворот, нижние вратарь легко забирал.
Немногочисленные зрители толпились вокруг, почтительно глядя на великого футболиста. Он мало изменился с тех пор, когда выбегал на поле стадиона в Черкизове под звуки марша «Зангезур» в глухо шипящих репродукторах, тотчас же забиваемые восторженным воем трибун. Тот же светло-каштановый завиток зачеса над крупным удлиненным лицом добросовестного рабочего, молча-, ливого и скромного, но знающего себе цену. Только теперь не светился он энергией борьбы, а поскучнел, погас. Он уже не играл, а считался тренером, но, по-видимому, тяготился обязанностями руководителя и воспитателя. Вот и теперь никак не мог понять, почему молодой форвард не может забить гол, и говорил ему с какой-то мягкой осторожностью, чуть ли не виновато: «Ты сложись, когда на мяч идешь… Сложись…» У того опять не получалось, и Федотов виновато озирался, будто ища поддержки.
Капитан Мерцаев ехал на стадион без всякого желания и по дороге предлагал выйти из трамвая, а у футбольного поля воспрянул и на Федотова смотрел с особенным интересом. Возникла у него и озорная смелость, позволившая заговорить со знаменитостью. Когда Федотов обернулся к нам, капитан сказал:
– В игре-то он хорош на распасах.
Федотов, как и все игроки ЦДКА, привык считать всех офицеров за своих и ответил серьезно и доверительно:
– Поле тоже не видит. Все коло себя, да коло себя, а поле не видит.
– Что с ним делать-то теперь? Так и будет на подхвате?
– Что делать? - переспросил Федотов.- А то и делать. Свою игру каждый должен искать. Свою игру.
Молодой форвард снова промахнулся, Федотов вышел на поле и опять начал растолковывать: «Сказано же, сложись, когда на мяч идешь…»
Его окружили игроки, и самые молодые смотрели на него теми глазами и с теми улыбками, какие предназначаются высокому начальству. «Сами показали бы, Григорий Иваныч. Пробили бы разок»,- подобострастно загудели они.
– Размяться бы… А, ладно. Подай, Леха, справа. Гринин пошел подавать, а Федотов, сбросив пиджак, сделал несколько шагов вперед, занимая излюбленное место в штрафной площадке, и теперь это были совсем другие шаги: экономно-быстрые, упругие, подчиненные особому ритму, в который он мгновенно вошел как музыкант, только что перебиравший ноты обыкновенными движениями, а по знаку дирижера отдавший свои руки во власть мелодии. И тело его напряглось, развернулось, и хотя он остался в той же позе - чуть ссутулясь и опустив руки, показалось, что все в нем изменилось, все приготовилось к резкому рывку вперед.
Мяч был подан прекрасно. Он еще круто снижался на штрафную площадку, а Федотов сдержанно-упругими, кошачьими движениями чуть перемещался, выбирая место, чтобы мяч падал точно на таком расстоянии от него, которое необходимо для разгона и удара. Несколько молниеносных шагов, крутой наклон - почти параллельно земле - и знаменитый пушечный удар. И сколько бы вы ни видели таких его ударов, каждый раз остаетесь неудовлетворенными, не понявшими, как это произошло, не увидевшими самого главного. А телевидения с замедленным повтором тогда не было…
А вечером мы втроем не спеша покуривали перед сном па садовой скамейке возле общежития. Мы - три холостяка: я, капитан Мерцаев и Левка Тучинский пока еще держались вместе. Изредка к нам присоединялся Иван Семаков, если ему удавалось увильнуть от семьи, а Вася Малков привез свою Лилю из Ленинграда, толстогубую решительную девицу, снял квартиру где-то очень далеко и, по-видимому, был очень далек и от счастья. Опытный Левка о Лиле отозвался категорически нелестно: «Я ее по глазам узнал. Такая же, как я: так и смотрит, что можно сделать».
Тополя над нами шумели порывисто, по-осеннему отчужденно, и нет ничего лучше в такой черный холодный вечер, как быть рядом с друзьями, потеснее придвинуться друг к другу, делиться папиросами и мыслями и говорить негромко, ненастойчиво, соглашаясь и понимая. Мы обсуждали федотовский удар.
– Как он меня поднял! - который уже раз восторженно повторял Мерцаев.- Он меня буквально воскресил! Как он собрался перед ударом! Помнишь? «Подай, Леха, справа!» А? Ребята! «Каждый должен найти свою игру!» Поняли вы, ребята?…
Наверное, в этот вечер Мерцаев испытывал нечто похожее на опьянение - такое ощущение возникает при избавлении от долгой мучительной боли: ощущение возвращенной радости бытия.
– Мне особенно понравилось, что он вмазал в ближний угол,- поддакнул и Левка.- Никаноров и не рып-нулся.
