— Но это же… Жанно? Вот так дела… Смотри-ка, у тебя такие же проказливые глаза, как у твоего дядюшки… Когда ты гулял с Луи, никогда нельзя было разобрать, кто из вас больший хулиган.
— Он вам никогда не рассказывал о… птичнике? О месте, где он хотел бы закончить свои дни?
Мне пришлось согласиться выпить с ней чаю с розмарином в надежде, что это поможет ей сосредоточиться. К концу второй чашки она вытащила бутылку коньяку — переключиться на вторую скорость.
— Твой дядя был парень что надо. Мы могли ругаться дни напролет как кошка с собакой через перегородку, а вечером он приходил пропустить стаканчик, и мы болтали. И не о нас с ним, а обо всем мире и что с ним станется. Представь себе, 21 июля 69-го года в два часа ночи мы с ним вместе сидели, вот, где ты сейчас сидишь, и смотрели по телевизору, как американец ступил на Луну.
— А птичник?
— Ну… Что-то припоминаю. Это было по пятницам. Не могу тебе сказать, что именно, но точно по пятницам, лет десять продолжалось. Я ему говорю: «Луи, вы зайдете сегодня вечером фильм посмотреть?» А он мне отвечает: «Вы же знаете, что по пятницам у меня птичник». Он, наверное, голубей гонял или что-то в этом роде, есть такие любители — привязывают письма голубям к лапам, ну как-то так, я не в курсе. Каждую пятницу ровнехонько в шесть часов вечера его приятель Ферре, механик из Борна… помнишь его?
— Никогда о нем не слышал.
— Ну, Ферре заходил за ним, чтобы идти в этот чертов птичник. Твой дядя возвращался поздно ночью, а потом ничего — до следующей пятницы. Больше я ничего не знаю, сынок.
Письма, привязанные к лапкам голубей… Даже если у дяди были странности, эта неожиданная страсть к пернатым показалась мне подозрительной. Но, похоже, у меня появилась зацепка. В тот же вечер я зашел в магазинчик в Борне, где раньше был гараж Этьена Ферре. Этот почтенный старикан жил теперь в спальном квартале в двух шагах отсюда. Тремя часами позже я нашел нужную лестницу и нужную дверь. Мне открыла маленькая девочка:
— Ты пришел на праздник бабушки и дедушки?
В гостиной человек двадцать всех возрастов сидели вокруг гигантского торта, на котором красовалась цифра пятьдесят. Этьен и Жозетта Ферре праздновали золотую свадьбу. Хотя я клялся, что зашел случайно, никто меня не слушал. Когда я отрекомендовался как племенник Луи, Этьен бросился мне на шею. Он сдержал слезы, когда я сообщил ему, что его старый приятель сыграл в ящик.
— Думаешь, он хоть словечком обмолвился, что ему было плохо? В этом весь Луи. Надо сказать, что за последние годы мы не слишком часто виделись. Когда похороны?
— Когда — могу вам сказать: в четверг утром, но пока не знаю где.
Малышка церемонно одарила меня куском торта с клубникой. До сезона клубники было еще далеко.
— Его последним желанием было, чтобы его похоронили рядом с птичником. Насколько я понял, вы с моим дядей посещали клуб любителей голубей каждую пятницу. Не могли бы вы просветить меня на этот счет?
Не знаю, что произошло, но как только я произнес эти слова, в комнате повисло гнетущее молчание, как в доме повешенного, где кто-то неосторожно заговорил о веревке. Этьен внезапно побледнел, а его почтенная супруга поглядела на него с подозрением.
— Скажи-ка, Этьен… Вы с Луи, случайно, не по пятницам перекидывались в картишки у него дома? Ты возвращался черт знает во сколько, и в таком виде!..
— Я старый человек, многого не помню, — сказал мне Этьен. — Мне очень жаль, что твой дядя помер, но сегодня вечером мы празднуем золотую свадьбу, и я тебе желаю тоже до этого дожить. Так что я тебя провожу, потому что это все-таки семейный праздник.
Старик Ферре так и сделал. В две секунды он вытолкал меня на лестничную площадку с энергией, которую в нем трудно было заподозрить. Прежде чем захлопнуть дверь перед моим носом, он сказал:
— Пятьдесят лет ежедневного изматывающего труда, чтобы дожить до этого дня, и ты приперся именно в этот день, чтобы все обгадить со своим поганым птичником! Копайся в прошлом сколько тебе влезет, но меня не трогай! Птичник… Птичник… Иди к отелю «Липы» в Гранвиле, но только, ради бога, не возвращайся рассказать, чем все кончилось.
Было одиннадцать часов вечера. Ни один автобус не шел до Гранвиля. В отеле заснуть не удалось, так что я разбудил ночного портье и до рассвета рассказывал ему о Дунае.
С улицы отель «Липы» выглядит довольно скромным — счастье для бродяг да туристов с рюкзаками. Но, перешагнув порог, вы оказываетесь в небольшом заброшенном дворце, знававшем лучшие времена. Дерево, красный бархат, два лестничных пролета, поддерживаемых атлантами, в общем, настоящие киношные декорации. Меня спросили, не хочу ли я снять комнату. Несмотря на усталость, мне достало сил отказаться. Молодой служащий не мог ответить ни на один мой вопрос: за последние тридцать лет отель три раза менял хозяев, а потом был куплен гостиничным концерном. Управляющий сказал мне примерно то же, и никто из персонала не смог мне помочь. Я приставал ко всем и скоро заметил, что они от меня устали. Я позвонил в похоронное бюро человеку, который был готов забить гвозди в гроб моего дяди. Чтобы выиграть время и принять решение, я снял комнату в «Липах». После обеда я болтался по улицам вокруг отеля, задавая все те же вопросы без ответов, пока какой-то дорожный рабочий не показал мне кладбище — скромный квадрат, обсаженный деревьями — в двух шагах от гостиницы. Мне показалось странным, что в таком уютном городке рядом с такой шикарной гостиницей такое убогое кладбище.
В голове было пусто, в одиннадцать часов вечера я рухнул на кровать перед телевизором, как человек, которому уже на все наплевать. Я снова подумал о дяде, который, глядя «оттуда», должен был если не гордиться мной, то хотя бы отдать должное моему усердию. В эту минуту в дверь постучали. Молодой человек заговорщицки улыбался.
— Я работаю здесь в хозчасти. А сорок лет назад этот отель принадлежал моей бабке. Она помнит вашего дядю Луи.
Я пошел за ним в темную ночь, и он привел меня к домику на окраине города.
— Это очень любезно с вашей стороны, ведь вы мне ничем не обязаны.
— Надо уважать стариков. Мою бабку больше никто не слушает, вся деревня ее вроде как стыдится. Мне нравится то, что вы делаете ради вашего дяди.
Возраст бабки невозможно было определить, она жила в маленькой комнатушке, куда ей удалось втиснуть весь хлам, все свои безделушки.
— Луи Манаваль и Этьен Ферре… В свое время я бы поставила на первого, а вишь ты, остался второй.
— Слово «птичник» вам о чем-нибудь говорит?
Она хихикнула, будто старый стол заскрипел.
— Кто вас только жизни учил… И кто тебе рассказывал о том, как жили в наше время? Ты не знаешь, что такое птичник? Дядя не говорил тебе? Веселый дом, притон… Нет? Бордель, дом терпимости…
— …Публичный дом?
— Именно так выражаются достойные люди. Родители тех, кто теперь показывает на меня пальцем. Неблагодарные! Они должны были наградить меня медалью «За заслуги перед Отечеством»! Но чтобы понять это, нужно вернуться в то время. На-ка посмотри…
Она поставила передо мной разваливающийся ящик из-под шампанского, полный старых фотографий. На одной из них она была окружена девушками, на другой пара танцевала около граммофона, казалось, на всех фотографиях люди были в прекрасном настроении.
— Подожди, я найду хорошую…
Она порылась в куче и с победным видом сунула мне под нос фотографию.
Дядя! Блаженная улыбка, в руках гитара, обнимает за плечи высокую стройную девицу. Я снова подумал обо всех этих пятницах, которые шли сразу за моими четвергами… Никто из моих родных и не догадывался, иначе мне бы запретили с ним общаться, мне бы сказали, что он чудовище, и в один прекрасный день я тоже стану чудовищем. Не лучше, не хуже. Еще одним.
— Ферре был обычным клиентом, заурядный, быстро перегорает, такие приходят с желанием устроить сумасшедший праздник, а уходят поджав хвост, стыдясь себя. Твой дядя был другим. Он был влюблен.
— Что?
— Видишь девушку, которой он поет серенаду? Это была любовь его жизни. Ах, эта парочка… Нужно было видеть… Никогда в птичнике так не ворковали! Он смотрел на нее как мальчишка, умирающий от любви, она так переживала, когда он опаздывал. Это продолжалось десять лет. А встретились-то они у меня, судьба, она не разбирает.
Последние слова она произнесла как-то особенно гордо.
— Он мог бы на ней жениться, вывезти ее отсюда… Насколько я знаю своего дядю, он был вполне на это способен.
— Сейчас-то уж трудно сказать… Между ними словно был заключен некий договор, и никто к ним не лез. Договоры влюбленных — двух одинаковых не бывает.
— А что с ней случилось?
— Однажды утром она ушла, никому ничего не сказав, и никто ничего не знал. Прошло много лет. Около трех лет назад она вернулась, чтобы умереть здесь. Теперь ты знаешь, что тебе делать.
