Ах, конечно, мамочка сразу же знала, с кем поедет! Из-за сложных отношений с супругом и желания иметь второго ребенка она в последнее время почти забыла о сыне. Как она была глупа, как вредила самой себе, забывая о нем! Она покаянно склонилась к нему: «Яромил, ты мой первый и второй ребенок», — она прижалась лицом к его лицу и продолжала свою сумасбродную фразу: «Ты мой первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой и десятый ребенок…» — и покрывала все его лицо поцелуями.
На перроне встретила их высокая, с прямой осанкой, седовласая дама; рослый крестьянин, подняв два чемодана, понес их к вокзалу, перед которым стояла запряженная черная бричка; мужик сел на козлы, Яромил с мамочкой и высокой дамой разместились на двух противоположных сиденьях, и бричка понесла их по улицам старого города к самой площади, с одной стороны обрамленной ренессансной аркадой, с другой — железным забором, за которым был сад, а в нем старый, обвитый диким виноградом замок; потом они съехали к реке; взору Яромила открылся ряд желтых кабинок, вышка для прыжков в воду, белые столики со стульями, а позади тополя, окаймлявшие реку; потом бричка покатила к опустелым, разбросанным вдоль воды виллам.
У одной из них лошадь остановилась, мужик слез с козел, взял оба чемодана, и Яромил с мамочкой последовали за ним через сад, залу и, поднявшись по лестнице, очутились в комнате, где были две кровати, придвинутые, точно супружеские, одна к другой, и два окна: одно из них оказалось дверью, выходившей на балкон, откуда виднелся сад и в конце его — река. Мамочка подошла к перилам балкона и стала глубоко дышать: «Ах, здесь божественный покой», сказала она и, снова глубоко вдыхая и выдыхая воздух, устремила взор в сторону реки, где качалась привязанная к деревянному мостику красная лодка.
Еще в тот же день за ужином, накрытым внизу в гостиной, мамочка завязала дружбу с одной пожилой четой, занимавшей вторую комнату пансионата, так что потом каждый вечер в гостиной долго шелестел тихий разговор; Яромил всем нравился, и мамочка с удовольствием выслушивала его болтовню, идеи и сдержанное бахвальство; да, сдержанное: Яромил уже никогда не забудет даму в приемной врача и постоянно будет искать щит, за которым мог бы спрятаться от ее злого взгляда; разумеется, он не переставал жаждать восторга окружающих, но научился достигать его лаконичными фразами, произносимыми простосердечно и скромно.
Вилла в тихом саду, темная река с привязанной лодкой, пробуждавшей мечты о долгом плавании, черная бричка, время от времени подъезжавшая к вилле и увозившая из нее высокую даму, подобную графиням из книжек о замках и дворцах, опустелая купальня, на которую можно было сойти прямо из брички, как переходят из столетия в столетие, из сна в сон, из книги в книгу, ренессансная площадь с узкой аркадой — за ее колоннами фехтовали рыцари; вот мир, в который вступил очарованный Яромил.
К этому прекрасному миру принадлежал и мужчина с собакой; впервые они увидели его недвижно стоявшим на берегу реки и смотревшим на волны; он был в кожаном пальто, рядом с ним сидела черная овчарка; в своей оцепенелости оба казались фигурами с другой планеты. В следующий раз они встретили его на том же месте; мужчина (опять же в кожаном пальто) бросал палки, а собака приносила их назад. Когда они встретили его в третий раз (декорация была та же: тополя и река), мужчина спокойно поклонился мамочке, а потом, как выяснил любознательный Яромил, еще долго оглядывался. На другой день, возвращаясь с прогулки домой, они увидали у входа на виллу черную овчарку. Войдя в залу и услыхав из глубины дома разговор, они ничуть не усомнились в том, что мужской голос принадлежит хозяину собаки; любопытствуя, они остановились в зале и, озираясь по сторонам, разговаривали, пока из одной комнаты не вышла владелица пансионата.
Мамочка указала на собаку: «А где ее хозяин? Мы всегда встречаем его на прогулке». — «Это учитель рисования в здешней гимназии». Мамочка обронила, что ей было бы интересно поговорить с учителем, ибо Яромил любит рисовать и ей хотелось бы знать мнение профессионала. Владелица пансионата представила мужчину мамочке, а Яромил побежал наверх в комнату за своим альбомом.
Потом они сидели в гостиной все четверо, владелица пансионата, Яромил, хозяин собаки, просматривавший рисунки, и мамочка, сопровождавшая этот просмотр своими комментариями: она рассказывала, как Яромил всегда твердил, что рисовать пейзажи и натюрморты ему неинтересно, а интересны лишь сцены в действии; и в самом деле, ей кажется, что в его рисунках присутствуют необычайная живость и движение, хотя непонятно, почему все персонажи этих сцен люди с псиными головами; возможно, рисуй Яромил настоящие человеческие фигуры, его работы имели бы некую ценность, а так, увы, она не уверена, есть ли во всей этой затее мальчика какой-либо смысл.
Хозяин собаки просмотрел рисунки с удовольствием; потом заявил, что именно это сочетание звериной головы и человеческого тела на рисунках завораживает его. Это фантастическое сочетание — не просто случайная находка, но, как свидетельствует множество сцен, нарисованных мальчиком, навязчивый образ, который коренится в непостижимых глубинах его детства. И мамочка не должна судить о таланте ребёнка лишь по умению изображать внешний мир, чему может научиться каждый; главное, что захватило его как художника на рисунках мальчика (этим он дал понять что преподавание для него лишь неизбежное зло заработка на жизнь), — это оригинальный внутренний мир, который выплескивается на бумагу.
Мамочка с радостью выслушивала похвалы мужчины, владелица пансионата гладила Яромила по волосам, утверждая, что у него впереди большое будущее, а Яромил, глядя при этом под стол, заносил в память все, что слышал. Художник сказал, что со следующего года переходит в пражскую гимназию и будет рад, если мамочка покажет ему дальнейшие работы сына.
Внутренний мир! Это были великие слова, и Яромил выслушивал их с несказанной радостью. Он никогда не забывал, что еще в пятилетнем возрасте считался исключительным ребенком, не похожим на других детей; да и поведение однокашников, смеявшихся над его ранцем или рубашкой, неизменно подтверждало (пусть горько) его инакость. Но до сих пор его особенность была для него чем-то пустым и неопределенным: то ли непостижимой надеждой, то ли непостижимым проклятием; теперь, однако, она получила свое название: оригинальный внутренний мир; и название сразу же обрело вполне определенное содержание: рисунки людей с песьими головами. При этом Яромил хорошо знал, что на открытие, вызывавшее удивление, набрел он по воле случая, лишь поскольку не умел рисовать человеческое лицо; это привело его к туманной мысли, что особенность его внутреннего мира коренится не в каком-либо трудоемком усилии, а во всем, что непроизвольно и случайно мелькает в мозгу; и это ему дано как дар свыше. С тех пор он гораздо внимательнее относился к своим открытиям, немало удивляясь им. Так, например, его посетила мысль, что, когда он умрет, мир, в котором он живет, перестанет существовать. Эта мысль поначалу просто пронеслась в голове, но он, осведомленный о своей оригинальности, на этот раз не дал ей ускользнуть (как многим прежним мыслям); тотчас уцепившись за нее, он стал наблюдать и разглядывать ее со всех сторон. Он шел вдоль реки; порой закрывал глаза и спрашивал себя, существует ли река, в то время как его глаза закрыты. Разумеется, всякий раз, когда он открывал их, река текла, как прежде, но удивительно: этим она не могла доказать Яромилу, что текла здесь и тогда, когда он не видел ее. Это казалось ему бесконечно занятным, и своему наблюдению он предавался не менее половины дня, а потом рассказал о нем мамочке.
Чем дальше их пребывание в пансионате близилось к концу, тем большее блаженство доставляли им беседы. Теперь, когда вечерело, они ходили вместе на прогулку, сидели на берегу на полусгнившем деревянном мостике и, держась за руки, смотрели на волны, где качалась большая луна. «Ах, до чего красиво», — вздыхала мамочка, и сыночек, глядя на круг воды, освещенный луной, грезил о долгом пути реки; и тогда мамочка подумала о пустых днях, в какие она вот-вот вернется, и сказала: «Мальчик, моя душа полна печали, которую тебе никогда не понять». Но, увидав в глазах сына, как ей показалось, большую любовь и желание постичь ее, она испугалась: как можно поверять ребенку свои женские горести. Но эти понимающие глаза одновременно и притягивали ее, как порок. Они лежали рядом на супружеской кровати, и мамочка вспомнила, что она вот так же лежала с ним до его шестилетия и была тогда счастлива; и подумала: это единственный мужчина, с которым она счастлива в супружеской постели; эта мысль тотчас рассмешила ее, но, снова встретив его нежный взгляд, она решила, что этот ребенок не только способен отвлечь ее от всего огорчительного (дать ей радость забвения), но и внимательно слушать ее (стало быть, дать ей радость понимания). «Моя жизнь, знай, скудна любовью», — сказала она ему в тот раз; а в другой — и вовсе: «Как мама, я счастлива, но, кроме того, что я мама, я еще и женщина».
