Здесь сердце странной страны, самое сердце. Слышно только биение крови в висках да тихое шипение воздуха в легких. Безмолвная страна — это и ты сам, здесь ты можешь забраться в свое нутро и жить там, затаившись. Ты здесь один и в то же время не один. Но нет этой страны без Найи Найи, она сама ее создала, сама придумала. И все страны, где разговаривают, где множество шумов борются друг с другом, вдруг исчезают, стоит ей покинуть их. Мир смещается чуть-чуть, на несколько сантиметров — и мы вместе с ней пересекаем границу. Как же хорошо путешествовать с Найей Найей, век бы не останавливались, так бы и бродили всю жизнь по странной стране, где не разговаривают.
Нет, шумы в этой стране не умирают. Просто не показываются, вот и все. Мужчины и женщины здесь носят сандалии на каучуковой подошве, машины тихонько, бесшумно едут на резиновых шинах, радиоприемники и телевизоры молчат. Здесь есть только самые простые и понятные вещи — горы, каменные утесы, земля, трава, деревья, ветер. Кто-то стер слова, которыми были замараны стены, кто-то погасил неоновые буквы. Все часы стоят, и нет на них больше цифр, и только одинокие фонари горят — они просто светят. Здесь просторно и пусто, как в небесах, и кажется, будто кто-то долгие-долгие годы отмывал землю.
Найя Найя поднимается с бетонной скамьи и идет дальше. Идет по улицам и улыбается, и обитатели безмолвной страны улыбаются в ответ. Все они понятия не имеют, куда идут, и никто ни с кем не знаком. Здесь всматриваются в глаза друг другу, следят за руками, за ладонями, за бедрами, чтобы узнать, что делать дальше. Так собаки бегут своей дорогой среди каменных стен и никому не задают вопросов. Что такое вопросы? Их нет. Лишь там, вдали, по ту сторону гор, они вспыхивают, оставляя светящийся след. Лишь там они громыхают, подобно раскатам грома, и никогда не кончается эта гроза. А здесь ты под кровом, пусть свистит ветер, пусть льет дождь, пусть солнце всходит и снова заходит — [46] тебе ничто не страшно. Ты вдали от всего, словно на вершине холма. Вот приближаются люди, одни идут медленно, другие быстро. Жестикулируют. Поднимают руки, сжимают ладони поглаживают свои волосы. Но это ничего не значит. Ты плывешь, паришь, летишь. Слова погасли — и воздух стал легким, каким он был в начале третичной эры. Найя Найя, гибкая, как змейка, скользит в высокой траве, и не видно, как переступают ее ноги. Она совсем близко, скользит у самой грани нашего мира, всего в нескольких миллиметрах от наших толп. Это ее страна, сюда она уходит, когда ей хочется, здесь живет, когда слова и вопросы других стран наскучат ей.
Вам ее никогда не догнать. Она не хочет, чтобы ее настигли. Уходит в страну, где не разговаривают, и оставляет за собой пустоту в вашей стране.
И вам не найти слов, чтобы позвать ее. Слова, возгласы, призывы — все осталось по эту сторону. Они разбиваются, как мошки о стекло, о холодную прозрачную стену, отделяющую шум от безмолвия. Вам хочется кричать, хочется писать большими красными буквами на наших замаранных стенах:
Найя Найя, где ты?
Но все впустую, их увидят только наши глаза, а она даже не заметит их, там, в своем безмолвном городе, среди бессловесных людей, в самом сердце бесшумной страны.
[47]
Найя Найя может растворяться в дыму сигарет. Она делает это, если ей хочется, просто так, где угодно, когда угодно. Сидя за столиком в большом Кафе недалеко от моря, она достает белый цилиндрик из бело-синей пачки. Зажимает губами фильтр и трет узкий кусочек дерева о коричневый бок спичечного коробка. Вспыхивает пламя. И уже в этот миг Найя Найя начинает растворяться. Она делает все медленно-медленно, словно скованная сном. Подносит язычок пламени к кончику сигареты и затягивается. Дым наполняет ее легкие. Она не торопясь, осторожно вдыхает его. И вот, пока облачко дыма клубится у ее губ, Найя Найя растворяется.
Есть сигареты, в дыму которых легче всего раствориться. Длинные, с фильтром. Вдыхаешь теплый дым, он клубится у тебя внутри и, выходя наружу, уносит слова, скопившиеся в горле. Легкое, прохладное облачко вырывается изо рта.
Оно поднимается к потолку, к свету ламп. И тогда тело Найи Найи тоже становится легким, медленно, лениво всплывает вверх, парит над столиком, покачивается то вправо, то влево, следуя легчайшим колебаниям воздуха. Приятно парить, словно ты привязан к дирижаблю. Все выше, выше, вот тебя уже не видно... Найя Найя уплывает к свету. Плавно покачиваясь, она поднимается туда, где светятся восьмерки и нули неоновых ламп. Вот так она исчезает, просто вдохнув дым от цилиндрика, сделанного из бумаги и табака.
Найя Найя теряет вес, теряет очертания, превращается в голубовато-серое облачко, клубящееся у губ молодой женщины, которая сидит одна за столиком Кафе. Она медленно всплывает в густом воздухе, насыщенном звуками музыки, льющейся из синего музыкального автомата, который [48] играет "I need you", в исполнении группы «Америка». Вот она растекается все шире и шире, рассеивается, вытягивается так, что не видно уже ни начала, ни конца, все ее тело растворяется. У нее нет больше ни лица, ни рук, ничего. Видна только масса голубовато-серых волос, они парят, словно плавают в толще воды. Как хорошо под потолком! Под большим, ровным, зеленоватым потолком, к которому подвешены нули и восьмерки. Они светят слабым светом и время от времени мигают: неоновые трубки старые. Найя Найя распласталась под потолком, туман клубится вширь. Он скапливается под лампами, сгущается, рассеивается, а внизу по-прежнему сидит незнакомая женщина и курит сигарету. Найя Найя стала совсем невесомая, медленно распускаются несколько оставшихся узелков на ее теле, и вот она тихонько проскальзывает к открытой двери.
Найя Найя живет высоко в серых облаках. Она — пылинка, частица пепла, затерянная среди серых струй и голубоватых волн. Она может вечно парить в вышине. Спрячется в клубах сизого тумана, и никто больше ее не увидит. А она глядит с высоты на все, что осталось внизу, но не так, как глядят люди и животные, а множеством глаз, которые объемлют все вокруг.
Живя в клубах сигаретного дыма, видишь только приятное. Не натыкаешься на пронзительные цвета, что режут глаз, на все эти синие, черные, оранжевые, ярко-зеленые пятна. Видишь лишь жемчужно-серые холмы, легкие, невесомые, как облака, и все вокруг медленное, неспешное. Ты больше не испытываешь ни жажды, ни голода, тебе ничего не страшно. Распластавшись на потолке, плывешь в тончайшей сизой пыльце, покачиваясь словно на невидимых волнах. Можно уплыть далеко и надолго. Люди, оставшиеся внизу, ищут тебя, зовут, но ты их не слышишь, паришь себе между небом и землей, тихонько скользишь к двери Кафе, увлекаемый легким ветерком. Теперь ты видишь все не так, как прежде, все стало маленьким и словно приблизилось. Каждый раз, когда женщина за круглым столиком, где стоит пустой стакан на картонной тарелочке, выдыхает облачко дыма, ты там, наверху, растешь. С последними затяжками скапливается столько дыма, что вокруг тебя образуется целая Сахара. Бескрайняя голубовато-серая пустыня то вздымается, то опускается, как морской прилив, сменяют друг друга окутанные туманом долины и мягкие холмы. Век бы жить в этих краях. Век бы вдыхать невесомый дым и становиться [49] легким-легким и словно обрастать пухом. Сквозь дымовую завесу ты видишь снующих внизу людей. Их думы тяжелы, им не воспарить к потолку. Из музыкального автомата льется музыка, теперь он играет "Coast of Maine" в исполнении Хола Лоуна Пайна. Музыка долетает до Найи Найи вместе с клубами дыма, тихая и воздушная, как ветерок, что гуляет по Голубиному Дому.
Найя Найя парит под потолком. Ее почти не видно — крошечную точку среди струек дыма. Ей не нужны больше ни ноги, ни руки. Волны сами несут ее, она и не знает куда. Вот ее подхватывает течением и увлекает к открытой двери. Дым не теплый, не холодный, у него вообще нет температуры. Найе Найе хочется взмыть к настоящим облакам, что плывут над городом. Но с дымом от сигареты так далеко не улетишь. Бумажная трубочка с табаком догорает, молодая женщина за столиком делает последнюю затяжку, обжигающую губы у самого фильтра, и Найе Найе становится немного грустно: она знает, что сейчас все кончится. Она еще парит меж неоновых нулей и восьмерок, тает, истончается, рассеивается, исчезает. Молодая женщина гасит окурок в пепельнице, постукивает по фильтру, чтобы потушить последние искры. Воздух в Кафе уже не такой легкий и прозрачный. И люди внизу начинают расти. Ах, как жаль, что надо спускаться, сейчас она рухнет с потолка туда, вниз, к столику и пепельнице с потухшим окурком. Ах, как жаль, такие чудесные вещи не должны кончаться! Такие чудесные вещи, как сизый дым, жемчужно-серая пустыня с мягкими холмами, где так приятно покачиваться на волнах — пускай бы это длилось дни, месяцы, годы.
А люди в Кафе сидят как ни в чем не бывало. Они так хорошо умеют делать вид, будто ничего не происходит. Нет, они не лгут, просто они не знают. Курят свои сигары и сигареты, жуя, болтая, царапая пером на почтовой открытке. Они не умеют растворяться, им не хочется парить под потолком, вытягиваться и теряться в сизой пустыне. Им даже не хочется взмыть к облакам, нет, это их вовсе не интересует. Может быть, им хорошо и здесь?
