Потом мать сделала еще одно большое дело – сама сходила к Коршуновым. Те ее выгнали всей семьей. Нюся подключила своего мужа, отчима Витьки, бугая-шофера, и дочку от этот бугая, девчонку маленькую, но языкатую, лет двенадцати, и бабушку Витьки, бабу Саню, что торговала всю жизнь семечками возле кино-театра. Когда-то десять копеек стаканчик, потом пятнадцать, а сейчас оборотистая Саня брала и двадцать, уменьшив стаканчик почти наполовину.
Они кричали матери все известные им слова простой русской речи, привлеча к этому делу публику, но мать, это точно, была как в танковой броне.
Она сказала им четко:
– Вы крики свои бросьте. Факт есть факт. Будете себя так не по-человечески вести по отношению к будущему гражданину, вас можно и тряхануть. Ваша семья – вся – может быть объектом милиции. И вы, Нюся, как продавец, и муж ваш, как шофер, и бабушка ваша, как спекулянтка… Я вам сделаю ОБХСС в два счета… Пикнуть не успеете…
Они все зашлись в крике, но мать ушла гордо.
– Хорошая у них усадьба, – сказала она потом Маше. – Ты заметила? Они второй этаж строят…
– Да?– удивилась Маша. – Не заметила…Во дают!
Одним словом, с этим делом все было ясно. Маша встала на учет в консультацию, всем указала на Витьку и ходила спокойная, потому что это в ее состоянии – главное.
Был с матерью и такой разговор:
– Все-таки кто отец?
– Витька, – ответила Маша. – Ты че?
– Да ладно тебе, – махнула мать рукой. – Я к тому, что не по пьяни ли? Это, знаешь, может отразиться…
– Не по пьяни, – ответила Маша.
– Опять же… Не от больного ли? – не унималась мать.
Маша вспомнила налитое тело американского типа – гладкое, скользкое, сильное, – что-то горячее, дурманящее колыхнулось где-то в животе и взмыло в голову, и затуманило ее, и сердце ухнуло, и губы налились и набрякли…
Маша замотала опьяневшей головой.
– Здоровый, – сказала хрипло. – Не то слово. Но матери все не кончалось.
– А внешность?
Маша хотела вспомнить внешность, но не могла. Рубашку порванную видела, грудь волосатую, цепочку на груди, белый незагорелый обхват часов на запястье. И все. Ничего больше. Но все это было красиво! Не то что у Витьки.
– Угу! – ответила она матери. – Неужели?
– Витька тоже ничего, – сказала мать. – Если армия его не испортит, то это не худший вариант. Он ведь хорошо учился?
– Нормально, – ответила Маша.
– Может, и я свою жизнь наконец устрою, – вздохнула мать. – Ты уйдешь и у меня будет жизненное пространство. Человек один есть, но у него жилья нет, он с бывшей женой в одной квартире живет. Сюда он ни в какую. Тебя не хочет… Там, говорит, хоть какая, но собственная бывшая жена и собственная дочь… Понять можно… Начала б ты собачиться, и что делать? Обратно к бывшей жене? А она его выписала бы тут же…
– Устраивай, конечно, свою жизнь, – согласилась Маша. – Еще немного – и можно не успеть… Я тут тоже не собираюсь засиживаться… Гнить тут до конца века не собираюсь…
– Если хорошие условия, то чего и тут не жить? – говорила мать. – Это я не понимаю.
– Хороших условий тут нет, – категорически сказала Маша. – Так, одно недоразумение… Даже взять тетку… Седьмой этаж с лифтом, но, считай, без воды. Это условия?
– А чего ж ты хочешь? – удивилась мать. – С водой везде дефицит… Даже в Москве отключают…
– На Москве земля не кончилась, – загадочно сказала Маша. – Взять Прибалтику… Там же культура.
– При чем тут Прибалтика? – сказала мать.
– При том, – еще более загадочно сказала Маша.
– Чего ты себе навыдумывала?
– Ничего, – ответила Маша. – Просто говорю…
Через какое-то время приходила к ним Нюся. Вошла, садиться не стала. Прямо возле вешалки остановилась и сказала:
– Витя не подтверждает. Я вам это по-хорошему говорю. Ищите другого дурака.
Но это было очень смешно, очень. Потому что утром Маша сама получила письмо от Витьки.
«Здравствуй, Маша! – писал он. – Тут мне родители сообщили новость. Я, конечно, как честный человек, не отказываюсь от того, что между нами было. Факт подтверждаю. Но сомнений у меня много. Не вешаешь ли ты, Маша, мне лапшу на уши? Нет, нет, а потом да, да? Что-то тут не сходится. Если мой ребенок – пожалуйста. Если чужой – извини. Я это тебе совершенно честно. Тут каждый день убить могут, война не на жизнь, а на смерть, поэтому не хочется рисковать жизнью дураком. Ты должна мне написать и все объяснить, а не делать из меня фраера. Хотя повторяю – факт был, хотя другой на моем месте мог категорически отказаться. Но ты меня знаешь, Маша, я не такой. У меня есть слово чести. Но и ты должна его иметь. Поэтому напиши правду. С приветом Виктор».
– Не подтверждает? – засмеялась Маша, раскрывая письмо. – Странно, а мне подтверждает… – И она зачитала фразу «факт был» и «факт подтверждаю».
Нюся рукой к письму потянулась, но мать письмо загородила.
– Это документ, – сказала мать. – Раз вы не хотите по-хорошему…
Тут Нюся заплакала и сказала матери:
– Вы пользуетесь тем, что работаете в исполкоме. Вы думаете, раз ваша власть, то у бедных людей и прав нет…
– Ничего себе бедные! – воскликнула Маша.
– Нюся, давайте по-хорошему. – Мать вела себя образцово.
Но Нюся всхлипнула, назвала их непечатно и захлопнула за собой дверь.
– Никуда теперь не денутся, – сказала мать. – Дай письмо, я завтра сниму копию. И надо ехать в деревню. Ну их к черту… От греха подальше…
Это надо было стерпеть – деревню. Две низкие, паркие зимой клетушки. Между Машей и дедом с бабкой ситцевая занавеска в горошек.
Бабка принесла ведро:
– Сюда будешь ходить.
Маша сначала вскинулась, но раз-два сбегала на улицу по грязи, посидела над дыркой, из которой дуло, приняла ведро. А потом и то, что его за ней выносили.
– Ладноть тебе, – говорила бабушка. – Поношу уж, не тяжесть…
Одно было мучительно. Старики просыпались очень рано, громко говорили, громко ели вчерашний борщ, громко обсуждали, чем кормить «тяжелую». Эти долгие громкие утра вскормили в Маше такое отвращение, что она всерьез задумалась: зачем эти люди живут, зачем? Ну какая от них польза на земле? Корова – огород, огород – корова… Это – жизнь? Никаких интересов, никакой радости.
– .. .Ты кружки на помидорах смывала?
– А то!
– В прошлом годе ты неаккуратно делала, тухлость в помидоре была…
– Не морочь голову…
– Ты послеживай… У тебя борщ на второй день, а уже негожий… Это отчего? Ясно – от помидоров…
– Сам ты негожий… Борщ как борщ… Кислота в нем должна быть… Не суп…
– Цыпленка резать будем?
– Погоди… Нельзя ж одними курями ее кормить…
– А черт ее знает, чем кормить… Не ест нашего…
– Извиняемся! Колбасы-молбасы у нас нету…
Маша натягивала на голову стеганое одеяло. Тут, под одеялом, ненависть усмирялась. Вспоминалось детство, как привозила ее сюда мать, как ей спокойно и легко спалось под этим самым одеялом после спанья на ящиках с духовыми инструментами. Когда мать уехала от отца – «Причин много, но главное – его ревность. Я права не имела человеку улыбнуться и руку протянуть. Все ему казалось…» – «Казалось ли?» – думала, повзрослев, Маша. Нет, она за матерью ничего такого не замечала. Более того, считала: мать имеет право на более свободное поведение. Но мать – нет. Это сейчас у нее кто-то, а раньше…
Когда приехала от отца и стала искать работу по специальности киномеханика, ей в исполкоме сказали:
– Зачем же такую симпатичную женщину в будку? Такие кадры нужны на виду…
И мать назначили директором клуба и дали комнату в том самом бараке, а потом мать пригляделась, обшарилась в клубе и нашла прямо в нем комнату, где вповалку лежали всякие инструменты. К комнате примыкал никогда не работающий теплый туалет, в котором стояли швабры и был даже закуток с окном и двумя розетками, который годился для кухни. Мать притащила два стенда с показателями надоев и привесов и отгородила от общего фойе облюбованную территорию. Туда они и переехали из барака, подведя воду в уборную. Расчет был правильный – из клубного помещения легче будет получить квартиру человеческую. После душного, вонючего барака в клубе был просто рай. Кино бесплатно, днем тишина, вот только спать на ящиках было неудобно, да и то после того, как Маша съездила в деревню и бабка положила ее спать на мягкую перину и укрыла этим самым стеганым одеялом. Она тогда спала часов до двенадцати, проснуться не могла. Пока бабка не пришла и не стала стаскивать с нее одеяло.
– Голова ж будет болеть, – говорила она. – Солнце ж уже над головой… Нельзя спать больше… Проспишь Царство Небесное.
Сонная, разморенная, выходила на солнышко,
на теплое деревянное крыльцо, садилась, жмурилась,
гладила кошку, пахло землей, и травой, и яблоками,
и молоком, такое расслабленное было тело, такое тяжелое и легкое одновременно, что на всю жизнь запомнила это ощущение.
