Однажды Рагнар толкнул меня на сушилку для белья и пробил мне голову. Пока у меня текла кровь, я посмел высказать многое, что обычно держал про себя. Я поведал несколько занимательных случаев из жизни семьи Рагнара, например, что его отец постоянно выпивает вместе с бродягами, и Рагнар заткнулся. Он не смог даже возразить мне, потому что был тугодум, он только стоял и смотрел, как у меня из головы течет кровь. Тогда я сказал, что он трус и боится сказать мне, чтобы я заткнулся, а все потому, что я говорю правду. Я даже видел однажды, как он ел собачье дерьмо, сказал я. Потом матери пришлось его мыть на большом столе в гостиной, потому что он обделался и описался. Все знают, что его мать покупает в магазине бумажные подгузники, сказал я, она покупает их так много, что ей даже дают скидку. Кровь у меня шла все сильнее. Четверо или пятеро мальчишек с благоговением смотрели мне в рот. Я провел рукой по голове и почувствовал, что волосы у меня в крови. Меня зазнобило. Всем известно, что отец Рагнара приехал из деревни, сказал я. И я даже знаю, почему он приехал в город. Это тайна, которую, наверное, не знает и сам Рагнар, но я могу сейчас же выдать всем эту тайну. Отец Рагнара бежал из деревни в город, потому что ленсман хотел его арестовать — он трахал овец. Многие овцы заболели от этого, по-настоящему заболели, и одна даже умерла. А таких вещей не прощают даже в Хаделанне, сообщил я своим слушателям. После этого они разбежались. Не знаю, что их больше напугало, хаделаннские овцы или кровь, которая текла у меня из головы. На асфальте у моих ног образовалась уже большая кровавая лужа. Меня поразило, что кровь в голове такая густая и тягучая, я думал, что она светлее и жиже, чем в других частях тела. На секунду я перевел взгляд на светящееся объявление над дверью в подвал. На нем большими буквами было написано: БОМБОУБЕЖИЩЕ. Я попытался прочитать это слово задом наперед, но от зеленых букв меня затошнило. Неожиданно из-за угла выскочил Метр, я был уже на полторы головы выше его. Он с огорчением посмотрел на меня, показал своей бамбуковой тростью на мою голову и воскликнул: Ну вот! Что мы теперь будем делать?
Мне было стыдно идти домой к маме, я знал, что она не выносит вида крови, во всяком случае моей. Но выбора у меня не было. Как только я вошел в квартиру, мама обмотала мне голову полотняным полотенцем, так что я стал похож на араба, а потом мы на такси поехали в больницу скорой помощи. Мне наложили двенадцать швов. Врач сказал, что это был рекорд на тот день. Потом мы вернулись домой и ели блины.
Это воспоминание о действительном событии. У меня до сих пор сохранился широкий играм у корней волос над левым глазом. Это не единственный шрам, который я заработал, у меня много таких «особых примет». Теперь их хотя бы перестали перечислять в паспортах.
Разумеется, мама захотела узнать, что случилось. Я объяснил, что подрался с одним незнакомым мальчишкой, потому что он сказал, будто мой папа трахает овец. На этот раз мать милостиво отнеслась к отцу. Обычно она первая возводила на него всякую напраслину, но ведь всему есть предел. Думаю, ей понравилось, что я вступился за честь отца.
— Я понимаю, почему ты рассердился, Петтер. Так говорить неприлично. Я согласна с тобой. — Больше она ничего не сказала.
Я никогда не ябедничал. Ябедничать — все равно что передразнивать настоящее событие. А это уже пошло. Ябедничают или дерутся те, кто не умеет дать отпор словом.
* * *
Меня стали меньше бить после того, как нам в школе начали задавать уроки на дом. Потому, что я помогал ребятам с уроками. Я никогда не делал школьных заданий вместе с классом, это было слишком скучно, к тому же я боялся, что у меня появятся товарищи. Но, сделав свое задание, я все чаще выполнял еще два или три варианта. Эти работы я отдавал или продавал за шоколадку или мороженое тем, кому они были нужны.
Как правило, мы могли выбирать из трех или четырех тем для сочинений. Когда я однажды написал сочинение, которое называлось «Почти как в сказке», мне захотелось написать еще одно, на тему «Когда погас свет». Второе сочинение можно было отдать Туре или Рагнару.
Это был хитрый ход с моей стороны, теперь Туре и Рагнар перестали меня бить. Конечно, они оставили меня в покое не из благодарности. Наверное, просто боялись: а вдруг я на весь класс объявлю, что пишу за них сочинения. Сам я этого не боялся. Не моя вина, если нам не разрешается сдавать больше одной работы. Да и не я сдавал их сочинения. Туре и Рагнар, конечно, их переписывали. Без этого было не обойтись.
Я не размахивал лишними сочинениями, но постепенно ко мне стали подходить некоторые одноклассники, желавшие купить мою помощь. Начинались переговоры, и речь далеко не всегда шла о деньгах или шоколаде, находились и другие формы расчета. Иногда хватало нескольких неприличных слов, сказанных вслух на уроке труда, или снежка, положенного на учительский стул. Помню, за помощь в приготовлении домашних заданий я потребовал, чтобы заказчик расстегнул бюстгальтер на одной из девочек. Несколько девочек в нашем классе уже начали носить бюстгальтеры, но они не относились к числу первых красавиц. Если ответные услуги не оказывались, должник понимал, что попадает в зону риска: ведь я мог рассказать учителю, что делал уроки за Эйвинда или Ханса Улава.
Моя помощь не ограничивалась только норвежским языком. Я мог написать дополнительную работу по географии, закону Божьему, домоводству или математике. Но они должны были отличаться от моих собственных. Сначала я делал свою работу по математике без единой ошибки. Потом мне уже не составляло труда выполнить еще пару заданий, но теперь я был вынужден допустить в примерах одну или две ошибки. Никто бы не поверил, что Туре способен приготовить домашнее задание без единой ошибки. Он оставался доволен, получив «хорошо с плюсом», так что мне приходилось делать работу на «хорошо с плюсом». Если кто-то еще хотел получить от меня работу на «хорошо с плюсом», я выполнял и этот заказ, но ошибки, разумеется, были разные.
Нередко случалось, что я выполнял работу всего на «удовлетворительно» или на «удовлетворительно с плюсом». На этом рынке многое приходилось учитывать. Я прекрасно понимал, что Арне или Лисбет ни за какие деньги не напишут работу лучше, чем на «удовлетворительно с плюсом» или на «хорошо с минусом». Вообще-то, я никогда не брал плату за работы, написанные на «удовлетворительно», — всему должна быть мера. Я считал достаточным вознаграждением уже то, что выполнял эти задания. Мне особенно нравилось делать работы с ошибками. Они требовали больше изобретательности, чем работы без ошибок. Они требовали воображения.
Когда я действительно нуждался в деньгах, а родители, в виде исключения, договаривались не давать мне карманных денег больше, чем полагалось на неделю, мне случалось продавать работы, написанные на «очень хорошо» и даже на «очень хорошо с плюсом». Если не ошибаюсь, один раз я выдал работу по географии, получившую «отлично», я сделал это для Хеге, которая победила на конкурсе в школе танцев «Осе и Финна» и теперь упражнялась как сумасшедшая, готовясь к конкурсу на исполнение самбы и ча-ча-ча. Я даже допустил ошибку или две в своей собственной работе, чтобы получить «хорошо с минусом» и не затмить работу Хеге. Учитель написал мне: «Недостаточно сосредоточился, Петтер» — или что-то в этом роде. Это было смешно. Уже в начале шестидесятых годов некоторые учителя ввели то, что позже стали называть «дифференциацией». Его замечание и было таким дифференцированным комментарием, сообщавшим, что автору работы, написанной на «хорошо с плюсом», не хватило сосредоточенности. Если бы это была работа Лисбет, он написал бы: «Поздравляю, Лисбет! Очень серьезная домашняя работа». Учитель не понял, что я допустил ошибку сознательно, ради забавы. Не догадался, что я сжульничал, чтобы получить отметку похуже.
Кончилось тем, что Хеге пришлось прочитать свое великолепное сочинение по географии всему классу, на это она вряд ли рассчитывала, но учитель потребовал, чтобы она тут же села за кафедру.
Сам он спустился с возвышения и сел за ее парту, она была рядом со мной. Я сидел на третьей парте в среднем ряду, а Хеге — за партой справа от меня, но теперь это место, как уже сказано, занял учитель. И Хеге начала читать. Обычно она читала вслух лучше всех в классе, но в тот раз почти шептала, так что учитель попросил ее читать погромче. Хеге подчинилась, но вскоре снова перешла на шепот, и ей пришлось читать все заново. Время от времени она поглядывала на меня, и один раз я незаметно сделал ей знак, подняв вверх большой палец. Когда она кончила читать, учитель зааплодировал —не чтению Хеге, но содержанию ее сочинения, и потому я тоже зааплодировал. Пока Хеге спускалась с кафедры, я спросил у учителя, не осталось ли у нас времени посмотреть, как Хеге танцует ча-ча-ча, но учитель весело ответил, что это мы отложим на другой раз. По-моему, Хеге хотела состроить мне рожу, но не решилась. Наверное, побоялась, что я опозорю ее, объявив на весь класс, кто так галантно помог Хеге с сочинением, потому что ей надо было много упражняться перед конкурсом в школе танцев. Об этом, впрочем, не могло быть и речи—Хеге безоговорочно расплатилась со мной так, как мы и договаривались: я получил от нее две кроны пятьдесят эре. Похоже, правда, это ее не успокоило. Она не знала, было ли у меня заведено помогать одноклассникам с домашними заданиями. Я уже не в первый раз сидел и слушал, как мои опусы читают с кафедры, и не могу сказать, что это не доставляло мне удовольствия, я от души наслаждался. Я был хороший помощник. И брал на себя ответственность за весь класс.
