Ипполита, которой досконально известно о самом давнем и сокровенном его желании, обладает одной слабостью: она хранит в столе все свои старые эфемериды. Хотя ее демон — ангел тьмы, тьма эта весьма далека от хаоса. Впрочем, Ипполита, оставляющая мраку лишь определенные зоны, планы, благоприятные для редкостных зародышей, и охраняемые заповедники, никогда не позволяет себе забыть о том, что делает.
Календари... Эфемериды... Новый 4675-й год, согласно «И-Цзин». Заяц исчез вместе с последней луной, и мы вступаем в год Дракона, как учит «The Book of Canges»[13], которая стремится включить душу в великий извечный ход вещей, раскрыть ей органическую длительность, интегрировать ее во вселенские ритмы. Эта даосская мысль меня изумляет. И тревожит меня, тревожит, поскольку включение в эти вселенские ритмы означает потерю той личности, к которой я непрестанно возвращаюсь, которая непрестанно меня занимает, субъективной, ограниченной вещи — меня; я изучаю ее, не в силах до конца познать, а она вибрирует в жизни и трепещет перед смертью... «und doch wird er vor dem Tode beben». Vor dem Tode beben[14], безусловно. Но это «я», которое колеблется, отступает и меняется в своем развитии, исполнении и даже вырождении, неуловимом и всегда чарующем... Когда я стану продолговатой куколкой, похожей на того незнакомого покойника, украшенного желтыми венчиками, которого несли, будто дерево, к кострам; когда лоб мой станет восковым, волосы высохнут и поблекнут, а тело превратится в полый рог, где будут выть тритоны смерти; когда пальцы мои оденутся в перчатки из дряблой кожи, а глаза обызвествятся замученными морскими звездами; когда горло мое раздуется от кожаных водорослей, а мозг обернется протухшей устрицей, где окажусь я, где я тогда окажусь? Где окажется «я»?.. Sequence: when what is exhausting itself reaches the limitations of its exhaustion, it commences to re-manifest. Return implies resurrection. Cyclicity is principle of the universe[15]… Мне бы этого хотелось, как бы мне этого хотелось... И я думаю об исполинских священных фикусах у дверей храмов, которые вонзают ветки в землю в обратном движении герметической симметрии. Здесь же зима нетороплива и благоприятна для созерцания. Небо возвышается нехотя, а рассвет все еще погружен во тьму. Ипполите больше всего нравятся первые утренние часы, время вопрошания и ясности. Даже если поставленный вопрос так и не решен, он устремляется к холмам ликования. На заре, которая зимой — еще ночь, а летом - уже день, первый дрозд перекатывает пузырьки своего пения, пузырьки нежной слюны, которые переливаются алмазной пылью в кроне гагатового дерева.
Сейчас, зимой, этот час тождествен тишине, чистоте и полному одиночеству, в котором проясняются мысли. В эти девственные утренние часы Ипполите, ненавидящей валяться в постели, развратничая с подушкой, работа кажется еще сладостнее. И — сладостнее пеньюар из грубой белой шерсти; игристый, потрескивающий душ и гимнастика, которая сначала истязает позвонки, а затем позволяет им обновиться. Педантичным пальцем врач показывает на рентгеноскопии отклонение моих шейных позвонков. Интересная фотография. Memento mori[16]. Почти неожиданная аналогия с моим сокровеннейшим строением. Вот он каков - позвоночный столб, совсем не похожий на столб: хвост ящера на одной линии с гибким затылком и странно хрупкой шеей, словно бы сотканной из парусины или паутины. Белая черепная коробка покоится в равновесии, можно было бы сказать, неустойчивом, на этой необычайно изящной опоре. Так некоторые избыточно активные растения цепляются к ломкому стволу, и дерево покачивает на конце ветви свои плоды, готовые упасть. Вот каково, стало быть, древо жизни, которое в высшей магии символизирует сердце. Это очень тонкое связующее звено, некогда образованное в изогнутом зародыше, — веточка, вокруг которой затем выстроился весь мой организм. Ни одно дерево не волнует меня так же, как мой обнаженный скелет во всей его интимности.
Я помню скелет, который давно, много веков назад, зарыла в песке. Там, на атлантическом побережье, бушевали равноденственные бури, и зима была ветреной. Каждую ночь шквал сотрясал дом, скрипевший, будто корабль. Однажды накануне весны, у подножия стенки, закрывавшей дальнюю часть сада, я нашла скелетик птицы, уже обглоданный червями и муравьями. Он принадлежал сове, вероятно, издохшей от голода, так как она больше не могла охотиться слишком ветреными ночами. Мне захотелось похоронить этот возвышенный образ невинности.
Она идет за шкатулкой из крашеного дерева, где обычно хранит раковины, камушки, — камушки, безделушки, совушки, - перья, казавшиеся ей красивыми, хотя, возможно, птицы оставили там вшей; прелестные пустячки, которые она теперь складывает в выдвижной ящик или же выбрасывает. Преклоняясь перед саванами, она выбирает большой детский носовой платок — мягкий батист, химерическую, простодушную ткань для скелетика ангела с огромной головой, ангела-гидроцефала, лишенного своих характерных атрибутов и ореола. Asio otus[17], тысячелетний архангел с клювом — темным роговым полумесяцем, посреди камушков и вшивых лохмотьев, он без когтей, оставшиеся перья рассыпаются в прах, и слышен смрад, хоть плоти уже и нет. Черный перегной, легкий, как табак, непонятного состава, налипает кое-где на белые кости. Похороны простой лесной совы, которая, тем не менее, умела обращаться по своему желанию в худенькую сильфиду, стройную фею или золотисто-коричневый клубок, моток бурой, слабокрученой шерсти, лежащий на древесной лапе. Asio otus, которая ухает с тактом в две четверти на кладбищах, но, если захочет, умеет также тявкать, как псы Гекаты, и даже пищать.
Погребение было торжественным и пышным. Останки, которые она, завернув в белый саван, несла открыто, будто прах умершего царя, были оправлены веточками и листвой, а по бокам — зимними яблоками с гвоздикой, вонзенной в коричневую слизь перезрелой мякоти. Вокруг черепа она выстроила настоящий нимб из необычных костей, клювов и грудок, найденных в скалах на берегу; гальки, омытой дождями, листьев падуба, ракушек и целой плеяды морских звезд — погребальный алтарь, напоминавший чашечку страстоцвета, ацтекский жертвенник или барочный катафалк в какой-нибудь испанской часовне.
Одновременно носильщица, могилыцица, плакальщица и певчая, Ипполита медленно идет, что-то гнусавя на выдуманном языке и не ведая, что оплакивает свой же скелет, свои же позвонки и череп, - которые увидит намного позже, — что вместе с собственными останками и костями совы несет также к могиле и Адониса, — древнейший обряд, — и что я сама со стоном утопаю в пучине собственного горла, сиреневого Аида, взывающего ко мне и мне же угрожающего. Вешние литургии, атавистические праздники растительности и искупительные обряды совершаются ребенком, опечаленной Ипполитой, у которой из глаз текут слезы. Пока ее сердце разрывается от горя, совсем рядом целлюлозные соединения высокой пихты изменяют свое расположение и движение, ведь любая реакция в силу таинственной согласованности связана с другими; всего в шести метрах от проявления скорби и смерти определенные культуры ферментов внезапно переживают молекулярное возбуждение, панику, которая может длиться более получаса. Иссиня-черная, высокая садовая пихта распевает нении, а из-под корней рычит Персефона. Могила слишком величественна для того, чтобы носить имя.
Поминальная трапеза состояла из карамелек и картофельных чипсов, соленых, как слезы, картофельных чипсов — хрустящих надкрылий, светло-желтых чешуек. Вскоре иные хищницы, желтовато-коричневые и замаскированные, станут перекликаться в садовых деревьях, а еще одни будут гораздо позже отвечать друг дружке в кроне старой немецкой груши. Иногда ветер, приносивший морские запахи, взъерошивал их крылья, и в ночной тишине слышался скрип их когтей о кору.
Зима не кончается, даже не думает кончаться. И я помню, что это произошло несколько лет спустя. Давным-давно уже кости совы, распавшиеся на скудные фосфатные отложения, питали в глубине сада калину и цикуту. Хотя заморозков никогда не случалось, намокшая от зимы трава стелилась по земле, словно мех. Предвешней порой в грязных колеях дорог появлялись удлиненные зеркала, в которых проносилось свинцовое небо с лазурными разрывами и летающими чайками. Тогда вниманием моим завладела Анна. Не могу сказать, в какой из дней это действительно началось, но знаю, что она все чаще и дольше навязывала мне свой образ, по мере того, как я свыкалась с мыслью об ее уходе в монастырь. Я считала это сенсационным, возможно, магическим шагом, нездоровым и даже подозрительным. Я восхищалась Анной и презирала ее за то, что она хотела уйти от мира, и ее мужество напоминало мне смелость обманутых служанок, бросавшихся с моста. Она выбрала орден кларисс - самый суровый, бедный и смиренный в своей аскезе. Я с детства ощущала бремя плоти и тоже была способна на целомудрие и молчание. Но только не на смирение. Плевала я на смирение. Только не послушание. Я — хозяйка собственной жизни. Только не бедность. От бедности меня воротит. Кажется, мне всегда был знаком экстаз, связанный с любовью к вещам, с чудесной пляской клеток, с возбуждением всей материи. Я пустила корни в меандр яшмы, проследила своими жилами жилки агатов, то был мой смех, фанфара солнечного луча на серебряной дощечке. Золото перстня — я дико его любила, хотя упивалась также листом или пером. Улица Сент-Оноре всегда казалась мне недостаточно пышной. Чтобы там гулять, мне хотелось королевских каскадов золота, павлиньих стай из неведомых сокровищ и древних драгоценных камней; мне были нужны эмали, снятые с нагрудника Юпитера, и лабиринты, вырезанные из цельного опала. Masslosigkeit[18]. Чрезмерность. Masslosigkeit ограничительной мысли, расшифровывающей вселенную в спирали раковины или жилке растения. А также Masslosigkeit Анны. Чрезмерность - вот слово. Ведь ее иссушала жажда, но эту жажду оказалось в итоге легко утолить. Столь же легко, как наклонить лоб. Вымыть на коленях плиточный пол какого-нибудь ледяного коридора и почувствовать, как на руках проступают жгучие трещины.
