Ну, Толечка, мы еще посмотрим, кто кого!
Но чувствую я себя все же премерзко! Мне ничего сейчас не хочется. И меньше всего хочется, чтобы Михаил подошел ко мне сейчас, увидев, что я иду домой одна. Ну их всех к черту! Я хочу побыть сегодня одна… Да, одна, одна, одна! Видеть никого не хочу!
Михаил. 1927, 27 сентября
Вчера Катя шла домой из школы почему-то одна, без
своей вечной свиты. Даже не шла, а как-то устало брела, понурая. Может, что произошло в школе? А может, дома? Ведь ее отец, Арсений Николаевич, очень сильно болен.
Я, как всегда, шел за Катей хвостом, на почтительном расстоянии. Подойти к ней и заговорить я опять не осмелился… А неверное, надо было! Ведь необходимо поддержать человека, когда ему трудно, когда он наверняка нуждается в помощи или хотя бы обычном добром слове. А я опять шел и не смел… А надо бы было подойти!
Сегодня, как всегда, выйдя из школы после уроков одним из первых, я стоял вроде бы в раздумье. На самом деле, я дожидался, когда выйдет Катя, чтобы опять пойти за ней
"хвостом". Вот она вышла… Сегодня она бодрее, чем вчера, оглянулась по сторонам, будто ища кого-то. Увидев меня, она махнула мне рукой, сбежала вниз по ступеням и пошла… в мою сторону! У меня ослабло под коленками, во рту внезапно как-то пересохло. Еще этого не хватало! Я же не гимназисточка какая! Что со мной творится, нужно же собой управлять хоть немного!
Она шла в моем направлении и, проходя мимо меня,
слегка замедлив шаг, спросила:
— Привет, Миша! Идешь домой? Пошли вместе, нам по пути, кажется?
Я мотнул утвердительно головой и, не промолвив ни слова от растерянности, пошел с ней рядом. Когда Катя спросила меня, почему я какой-то не такой, я совсем смутился и как-то невпопад ответил ей, что я всегда такой, от рождения. Сказал я конечно глупость, поэтому она звонко захохотала и сказала:
— Смешной ты, Миша, какой-то! И даже остришь как-то необычно. Разве можно быть с детства растерянным?
— Ну, конечно, я пошутил. На самом деле, я почему-то все время жду, что ты ко мне подойдешь, но вот был как-то не готов к этому… — Опять невпопад сказал я.
— А как это тебе нужно было специально готовиться к тому, чтобы я к тебе подошла? — Сказала Катя и снова залилась своим звонким смехом.
Шли мы бок о бок, так вот разговаривая ни о чем. Иногда она случайно касалась меня своей рукой, или ее широкая юбка задевала мою ногу — тогда будто электрический разряд пронзал меня. Такого со мной никогда еще не было: ведь в свои шестнадцать лет я ни разу даже не коснулся ни одной девочки. Мои друзья ходят на танцы, устраивают пикники с девочками, где иногда некоторые из них даже кладут голову кому-нибудь из девочек на колени. Я этого представить даже не могу: отец меня всегда учил, что любовь — это святое, ее нельзя разменивать по мелочам, она одна на всю жизнь. Я понимаю, что только такие отношения, какие были между моим отцом и моей мамой, достойны называться любовью.
И вот теперь этот трепет, который я чувствую… Может, это и есть начало того большого и светлого чувства, ради которого надо жить?..
А Катя — молодчина! У нее все как-то просто и легко получается. Когда мы уже подошли к ее дому, она вдруг мне сказала:
— Ты когда в школу утром выходишь? Может, выйдешь из дома пораньше, подождешь меня, вместе пойдем, а?
У меня аж дух перехватило от нахлынувшего восторга:
— Ну, конечно, конечно!
Мы распрощались, она скрылась за входной дверью своего дома, а я ошалевший от счастья, сдерживаясь, чтобы не побежать вприпрыжку, пошел домой.
Вот и свершилось! И так все просто! А я все переживал и придумывал, какие мне сделать ходы, что предпринять, как с
Катей заговорить, что ей сказать… А уж предложить ей до школы ходить вместе — об этом у меня и в мечтах не было!
Завтра! Завтра я увижу ее с самого утра! А потом после школы мы опять пойдем вместе домой. Неужели все это правда? Неужели это не сон?
И опять в голове сами собой зазвучали стихи:
Я хочу и боюсь
Этих встреч на ходу. Вечерами томлюсь, Утра нового жду.
Будто бабочку ночью
Влечет на свечу.
Я боюсь тебя очень…
И очень хочу…
Катерина. 1927, 28 сентября
Сегодня весь день я вела себя, как всегда. Была гордая
и независимая, на Анатолия внимания особого не обращала, но это все выходило естественно. Я его не игнорировала, даже какие-то фразы ему иногда кидала, но не более, чем остальным. И зацепила-таки его! Он с Наташкой говорит, а я замечаю боковым зрением, что сам на меня косится. Пусть, пусть! Я ему не та Катерина, что с обрыва бросается! Я — Кармен! Любовь свободна, черт подери! Он у меня еще попляшет!
Прозвенел последний звонок, все метнулись к выходу. Я же, как всегда, не спешу. Собираю книжки и тетради в свой ранец и выхожу в коридор одной из последних.
Выхожу на улицу, останавливаюсь и оглядываюсь. Вижу метрах в тридцати от меня прогуливается Анатолий наверняка ждет меня. А вдали, при выходе из школьного двора стоит Михаил, вроде ждет чего, а вроде и нет. Я-то знаю, что он меня ждет, хоть мы и не услaвливались сегодня после школы идти домой вместе. Он такой застенчивый, что все приходится начинать мне самой: это с одной стороны интересно, а с другой — хочется, чтобы мужчина был мужчиной, чтобы он владел ситуацией, решался на что-то. Анатолий метнулся было ко мне, но я в это время подняла руку и помахала Михаилу. Я направилась мимо Анатолия к Михаилу, подошла к нему и сказала:
— Привет! Идешь домой? Пошли вместе!
Он, видимо, этого от меня и ждал, хотя опять как-то растерялся. Пошли рядом, говорили о каких-то пустяках, он был совсем потерянный. Видно, что парень умный, но уж очень весь "зашнурованный". А ведь тихоней его не назовешь — я же вижу, какой он с другими мальчишками: уверенный, сильный, никому не уступит, если считает, что прав.
А в меня он, наверное, всерьез втрескался! Ну, что ж, это хорошо: девушка, прежде всего, должна быть любима, как говорят подружки, а уж там видно будет, куда поворачивать — достоин ли претендент твоей любви или нет! В конечном счете, это мы их выбираем, а не они нас: мы просто позволяем тому, кого мы выбрали!
Идем-идем… О какой-то чепухе болтаем. Вот уже и его дом прошли, идем к моему. Я все жду, когда он что-нибудь предложит: вечером погулять или может в выходной в кино сходить. Нет, молчит, будто воды в рот набрал. Вот малахольный! Пришлось мне начать, хотя я ничего лучшего не нашла, как спросить, не хочет ли он меня утром подождать у своего дома, чтобы в школу вместе идти.
Он весь аж засветился! Даже не ответил толком, только головой кивнул. Чудной!
А впрочем, он очень хороший парень: и симпатичный, и умный. Вот разговорю его, расшевелю, растоплю — мне еще все девчонки завидовать будут! Да и Анатолию с его "Натали" нос утру! Кстати, у меня как пелена с глаз спала:
даже немного странно, что я нашла в Анатолии?
Арсений Николаевич. 1927, 27 октября
Замучил меня кашель!.. Да-а-а… Неважно идут дела:
часто отхаркиваю с мокротой кровь… Врачи рекомендуют поехать в Крым, говорят, может помочь. А как поедешь? На что? И так живем с хлеба на воду… Лёля-Алёнушка извелась совсем, работает, как ломовая лошадь — Катю с Ксеней растит без моей помощи, да еще я тут лежу пластом… А она каждый день мне молоко горячее с жиром дает, сало откуда-то приносит… Как выкручивается? Ума не приложу.
И себя не бережет, не боится заразиться от меня. По вечерам устроится, как воробышек, на краешке кровати, руку мою держит, то к щеке своей приложит, то поцелует. Говорю ей, остерегись, Лёля, ведь и сама заразишься и детей заразишь. А болезнь-то суровая, не приведи Господи!
Все вечера вместе проводим, говорим о многом, вспоминаем прошлое. Вот вчера стала расспрашивать про отца моего да про мать, да про житье-бытье наше. Я пообещал ей рассказать все завтра, устал уже сегодня. Когда она ушла, я долго не мог заснуть, вспоминая былое…
Мать свою, Агриппину Ивановну, я помню не очень отчетливо: умерла она, когда мне еще и восьми лет не было, а брату моему младшенькому, Глебу, было и вовсе около двух.
Отец мой, Николай Ипатьевич Белый, был священником в Заволжской церкви. Голосище у него был, что твоя иерихонская труба. Многие даже неверующие ходили в церковь на "Николину службу". С матерью моей они были погодки, любили друг друга без памяти, хотя отлюбить свое им Господь не дал: забрал маму совсем молодой, ей только должно было тридцать стукнуть…
Отец очень любил нас с братом, но растил в строгости, воспитывая по-спартански. Все говорил: в этом мире чтоб прожить, надо быть сильными и выносливыми. Как только стало можно, отдал меня, а потом и Глеба в юнкерское училище: почему-то не хотел, чтобы мы по его стопам пошли. Кончил я училище, получил чин подпоручика, направили меня служить в Заволжский гарнизон.
