— Ну что, за именинника! — поднял он первый тост. — За его одиннадцать лет, которые он прожил на этой земле.
Все потянулись ко мне со своими бокалами (попроще, но тоже старинными и очень красивыми), комната наполнилась мелодичным перезвоном. Тут же настенные часы пробили пять часов вечера — бум-бум-бум-бум-бум, — и праздник начался. Я гордился перед друзьями и моим генералом, и этим большим залом, заставленным горками со стеклянными витринами, посудой и всякими дорогими диковинами, старинной мебелью с замечательными охотничьими сценами, шикарной сервировкой стола: белоснежной крахмальной скатертью, серебряными приборами, дрезденским сервизом на двадцать четыре персоны и фужерами из цветного стекла. Мальчишки, конечно, стеснялись взрослых и такой торжественной обстановки, сидели тихо-чинно, не произносили ни слова, кроме «спасибо» и «пожалуйста», и изо всех сил старались есть красиво, ничего не разбив, не пролив и не уронив. Мне перед генералом и Марией Львовной было за них не стыдно.
— А ну-ка, виновник торжества, подойди сюда! — пробасил Курнышов с того конца стола. Я оторвался от вкуснющей рыбы под маринадом и приблизился к нему. Генерал, улыбаясь, протянул мне какой-то сверток, напоминающий по форме большую книгу.
— С днем рождения! Расти большой, оправдай наши надежды! — Он крепко, по-мужски, пожал мне руку.
Я торопливо разорвал бумагу и с трудом удержался, чтобы не заорать от восторга. Внутри был кляссер для марок — толстый, новенький, остро пахнущий кожей. А я к тому времени уже месяца четыре просто бредил филателией, собирал конверты со всего дома, осторожно отпаривал марки, менялся с Сашкой и другими друзьями и хранил свою коллекцию в коробке из-под печенья «Светлячок». О специальном альбоме я и мечтать не смел — они были слишком дороги. Само появление кляссера уже было для меня неземным счастьем, а тут, приоткрыв его, я убедился, что альбом еще и не пустой — по крайней мере несколько плотных желтых страниц с кармашками в виде узких прозрачных полосок были заполнены разноцветными квадратиками и треугольниками.
— Ну-ну, не увлекайся, потом посмотришь! — добродушно проговорил генерал. — А сейчас иди на место, да только не садись! Второй тост за родителей, нам его надо пить стоя. Помянем твою маму, пусть ей земля будет пухом…
И тут — не знаю, что потянуло меня за язык, должно быть, ошалел от радости, что сбылась моя мечта, — я ляпнул:
— А почему только маму? И папу надо! Тост ведь за родителей, значит, за обоих. За маму, ну, и за отца. Пусть и ему земля будет пухом!
И сам не понял, почему взрослые вдруг так прореагировали на мои слова. Мария Львовна как-то нервно и злорадно засмеялась, генерал побледнел, а бабушка выронила из рук бокал, закрыла лицо руками и выбежала из зала. Курнышов нахмурился, встал и вышел вслед за Басей. Мария Львовна тяжело вздохнула, обвела взглядом нашу притихшую компанию и сказала:
— Вот так, юноши, бывает в жизни.
Мы дружно засопели носами, и, хотя никто так и не понял, что же, собственно, произошло, постарались на всякий случай принять важный вид.
— А что случилось, мама? — растерянно спросила Виктория, но та ей не ответила.
Неловкость замяли, генерал вернулся и как ни в чем не бывало уселся за стол рядом с супругой, Бася быстро подмела осколки разбитого фужера, вытерла пятно от разлитого вина и вскоре уже подавала горячее, а потом и свой фирменный торт «Высокий замок». Торт был большой, но мы с ребятами смели его за десять минут, после чего нам позволено было выйти из-за стола и поиграть, только не очень шуметь.
— Отдыхайте, орлы, квартира в вашем распоряжении! — напутствовал нас генерал.
— Кроме спальни и комнаты Виктории! — уточнила Мария Львовна. — Ну и, конечно, кабинета.
— Да ладно, что уж там! — милостиво разрешил ее супруг. — Можете и в кабинет зайти. Только чтобы ни в столе, ни на столе ничего не трогать!
Мы с Сашкой первые вскочили и вылетели из зала, за нами, с радостью, переходящей в буйство, бросились остальные ребята. Что может быть привлекательнее для мальчишек, чем кабинет настоящего генерала? Такую возможность нельзя было упустить. Чего там только не было — и полевой бинокль, и кобура для пистолета «ТТ», и именной кортик, и рында с корабля «Смелый», и альбомы с изображениями нашей и иностранной техники, и старые военные карты, и коллекция солдатиков в диковинном обмундировании — словом, целое богатство. Время так незаметно пролетело, что, когда на пороге появилась Бася и сказала, что уже поздно и ребятам пора домой, мои друзья ахнули. Нам дали еще полчасика на все про все, затем последовал ритуал прощания с гостями. Каждый получил свой подарок- так было принято в генеральской семье. Мальчишкам вручили по маленькой иностранной машинке — тогда это было целое состояние — и по пакетику с бананом, апельсином, яблоком, конфетами и парой Васиных пирожков.
Проводив друзей, я вернулся в пустой зал, где давно убрали со стола, отыскал свой кляссер, залез с ногами в большое кресло, полностью меня поглотившее, стал рассматривать подаренные марки и сам не заметил, как уснул. Сквозь дрему я ощутил чье-то осторожное прикосновение. Кто-то очень бережно, явно стараясь не потревожить мой сон, взял меня на руки, и я, не открывая глаз, понял, что это генерал — догадался по характерному запаху ароматного табака «Золотое руно». Курнышов аккуратно опустил меня на диван, накрыл теплым пушистым пледом, заботливо его подоткнул, а потом вдруг поцеловал в лоб.
— Мальчик мой, — прошептал он, и в его голосе было столько нежности, что в другое время я, не привыкший к таким проявлениям с его стороны, наверное, очень бы удивился. Но в тот момент я был в полудреме. А когда проснулся, то уже не был уверен, что это мне не приснилось.
Вокруг было темно и незнакомо, и мне понадобилось несколько минут, чтобы сообразить, где я нахожусь. Я сел на диване и стал всматриваться в выступающие из темноты предметы. Но вот за стеной часы пробили двенадцать раз, и все мои сомнения развеялись. Конечно же, я в генеральской квартире!
Очень хотелось в туалет. В одних носках — ботинки с меня сняли, а надевать и зашнуровывать их вновь было лень — я пробежал по залу и вышел в коридор. Миновал два поворота и уже почти добрался до цели, как вдруг услышал из-за дверей гостиной громкие голоса и странные булькающие звуки. Я остановился у двери, прислушался (мне это было не впервой) и вскоре понял, что это за шум. В гостиной плакала Мария Львовна, она, как это называется, выясняла отношения с мужем.
— Ты думаешь только о себе! — говорила она сквозь рыдания. — Ты всегда все делал так, как тебе хотелось.
— Маша, ну сколько можно: одно и то же!
— А ты что хотел… Чтобы я молчала, молчала да еще радовалась?! — Мария Львовна сорвалась на крик.
— Тише, ребенка разбудишь…
— Ты так о дочке своей, о Вике, не печешься, как об этом мальчишке!
— Ну зачем ты так? Я люблю Вику, и ты это прекрасно знаешь.
— У девочки и так неприятности — и в работе, и в личной жизни! А теперь еще ты хочешь лишить ее всего…
— Не говори так, Маша. Да, я виноват. Перед тобой, перед этим мальчишкой, перед… перед Басей. Но что же мне теперь-то делать?! Что?! Душа ведь болит. Думаешь, мне легко жить с этим?
— Раньше надо было думать! Прежде чем ложиться в постель с этой!.. С этой!..
— Не смей ничего о ней говорить, слышишь?! Тишина, наступившая в комнате, то и дело прерывалась всхлипываниями Марии Львовны.
— Ну, хорошо, — вновь заговорила генеральша, и в голосе ее послышались просящие нотки. — Я и так сделала для тебя все, что могла! Он живет здесь, рядом с тобой, постоянно у тебя на глазах. И я терплю его, хотя один бог знает, чего мне это стоит! Но зачем же усыновлять?… Ты же опозоришь этим и меня, и Вику…
— Маша! — Генерал явно был раздражен и еле сдерживал себя. — Я же объяснил тебе, что с усыновлением ничего не получилось!..
— И слава тебе Господи! — прошелестела генеральша, но Курнышов не обратил внимания на ее слова.
— Мне объяснили, что по закону я не имею права его усыновлять. Видите ли, я уже стар для этого! Так что речь идет не об усыновлении, а о завещании.
— О завещании? Ты что же, хочешь?…
— Да, Маша, хочу! Я хочу быть честным перед сыном и перед собой. Он же моя кровинка, и я люблю его, черт возьми!
— А о другой твоей кровинке, о Вике, ты подумал?
— Представь себе, подумал! Ничего с ней не случится из-за того, что она получит не все картины и стекляшки, а только половину. Уж поверь, бедствовать она не будет.
— Да я даже не об этом! Неужели ты не понимаешь, каким это будет для нее ударом?! Узнать всю правду. Какой позор!
— Успокойся, Маша. Вот, выпей воды.
— Я спокойна! — В комнате раздался звон.
— Ну вот, разбила мой любимый бокал, — печально констатировал генерал. — Теперь не будет у нас Адама, одна Ева останется… А с Викторией я поговорю сам. Она уже взрослый человек, как-никак больше четверти века за спиной, она поймет.
